Кракен

– Варди, – сказал Бэрон, – не будешь так любезен дать свое мнение? – Он с широким театральным жестом открыл блокнот, будто не помнил всех подробностей следующего описания. – «Это была бутылка, волчара, червяк подзаконный, мы обрушили друг на друга хаос, мусорня» и прочая… – прочитал он с каменным лицом. – Привнесу редакторские правки. Опущу эпитеты и перейду к конкретике: «Это была бутылка. На нас напала бутылка. Она кусалась черепом. Руки из костей. Настоящий стеклянный враг». Последний пассаж, надо сказать, мне особенно нравится. – Он убрал блокнот. – Итак, Варди. У тебя должны быть мысли.

Варди закрыл глаза. Прислонился к стене и надул щеки. Когда он, наконец, опять открыл глаза, то не смотрел ни на Бэрона, ни на Коллингсвуд: он пристально уставился в окно, на покалеченного хаос-нациста.

– Мы же понимаем, что все это значит, верно? – спросил Варди. – Позвольте перефразировать. Мы понятия не имеем, что значит все это. И никто не имеет. Но у нас есть некое понятие, что именно, черт возьми, прилетело и унесло юного Хэрроу. Ладно, я возвращаюсь в музей, – сказал Варди. – Посмотрим, смогу ли я в этом разобраться. Хоть раз, – сказал он с отрывистой резкостью, – хоть раз для чертова разнообразия было бы неплохо, если бы чертов мир работал, как ему полагается. Я уже сыт по горло тем, что вселенная – такая алеаторная психопатка все, черт ее дери, время.

Он вздохнул и покачал головой. Ответил на удивление Коллингсвуд пристыженной натянутой улыбочкой.

– Ну, – сказал он. – В самом деле. Серьезно. Почему, чтоб ему провалиться, ангел памяти защищает Билли?

Но не защищает Дейна, почему он теперь и висел в мутном полуобмороке, в ужасно затекшей позе, в которой сам очень долго опознавал искривленное распятие. Он, как подношение, был привязан к грубой свастике человеческого роста. Он не открывал глаза.

Он слышал эхо, шаги, откуда-то – нарочитый, по-дурацки подвывающий хохот, который напугал Дейна, несмотря на свою театральность. Рев и лай большой собаки. Одну за другой Дейн напрягал мышцы рук и ног, чтобы убедиться, что еще цел.

«Кракен, дай мне сил, – молился он. – Дай мне сил из темных пучин». Чтобы все было как с кракена вода. Дейн знал, кого увидит, если откроет глаза. Знал, что его презрение – каким бы оно ни было сильным и реальным – не пересилит его ужас, и что придется его преодолевать, и что прямо сейчас ему не хватит на это ни ясности мысли, ни крепости желудка. Потому он держал глаза закрытыми.

Большинство волшебников хаоса все уши вам прожужжат о том, что хаос, из которого они черпают силы, – эмансипация, что их нелинейные заклинания – противоположность прямолинейного ограниченного склада ума, который вел – настаивали они – прямиком в Биркенау, бла, сука, бла. Но чтобы подчеркнуть только один этот аспект ультраправых, всегда требовалась не более чем политическая ловкость рук. Имелась и другая, слегка подавленная, но не менее сильная и сильно фашистская традиция: декадентское барокко.

Среди фашистских сект самыми эпатажными – стремящимися, как штрассеровцы[60], вернуться к истинной, по их заявлениям, сути сошедшего с пути движения, – были хаос-нацисты. Скрипящая черная кожа СС – настаивали они тем немногим, кто их слушал, а не убегал и не убивал их на месте, – это порнография трусов, ханжеское осквернение традиции.

Лучше взгляните, говорили они, на ярость Востока. Взгляните на автономную структуру террористических ячеек при операции «Вервольф»[61]. Взгляните на сибаритские оргии в Берлине – не упадок, а кульминацию. Взгляните на самую священную дату в календаре: Хрустальная ночь[62], с блестками хаоса на камнях. Нацизм, настаивали они, – это избыток, а не чопорные ограничения, не скрепы «сверх-Я», которые выбрали бюрократы.

Их символом была восьмиконечная звезда хаоса, измененная так, что где-то плакал Муркок[63]. Ее диагональные векторы сгибались по филфуту[64]: свастика, указывавшая во всех направлениях. Что есть «Закон», спрашивали они, что есть заклятый враг Хаоса, как не Тора? Что есть Закон, как не Иудейский Закон, то есть само иудейство, и тогда что есть Хаос, как не отречение от этих грязных кодов Торы-большевизма? Что в человечестве самое лучшее, как не воля, ярость и потворство своим желаниям – «поступай согласно своей воле»[65] как автопоэзис уберменша? И так бесконечно далее.

Конечно, они были провокаторами, смехотворно мелкой группкой, но с дурной славой даже среди злодеев из-за своих нередких проявлений невероятной, художественной жестокости, восславляющей истинный дух их пророков. Конечно, финальное решение еврейского вопроса было эффективным, но при этом и бездушным, настаивали они. «Проблема Освенцима, – настаивали интеллектуальные остряки от пыток с убийствами, – в том, что слово «концентрационный» происходит не от «концентрация», а от «концерт»!» Их вожделенный хаос-фюрер, по их мысли, в будущем совершит достаточно художественный геноцид.