Край неба

— Ну, услыхали, пришли и за мною, — продолжал он, — а когда взялись нести, то еще раз подорвались. Так я уж и не знаю, как их поранило, не скажу, не знаю. Живы остались или побило… Очнулся — один. Уполз, значит, от того места. Потом еще полз, а у меня ни пакета, ни чего-нибудь, чтобы ноги перевязать, кровь остановить. Помню, головою вниз лег, горы же там, и вроде бы легче. И силы не стало, не помню ничего. Потом ноги мне перетянули, очнулся я, помню, Пучков приходил… Писали мне, погиб он вскоре. Как, что — не знаю, не скажу, но погиб. Жаль его… Да, привезли меня в медсанбат, на подводе привезли, побудили там врачей. А уже светать стало, посмотрел я — от ноги одни шматки остались, кожа болтается, и кость торчит. В медсанбате меня обработали, положили на коечку. Сестра там была, все чаем поила, а после повезли на Ивано-Франковск… А ранило — это близ Старого Самбора. Ну, давайте, — перебил сам себя Извеков, — еще по чарочке выпьем.

— Так, может, внести еще чего? — схватилась Настенька. — Может, яблок?.. У меня в банках, хорошие… И груши есть! А?

Я отказывался, просил не беспокоиться, но Николай Петрович, наливая рюмки, сказал:

— И что ты, Настенька, спрашиваешь… Раз такое дело, неси все! И яблоки…

— Да я мигом, лишь бы вы ели, — ответила Настенька и выскочила из хаты. Через минуту она вернулась с двумя банками домашних консервов. Вытерла запылившиеся крышки и бока, открыла… Видно было, что она рада и моему приходу, и тому, что муж выпил хотя бы и малость и повеселел.

— А больше ничего и не было, — сказал Николай Петрович, когда мы выпили еще по чарке. — Как отвезли меня да еще одного лейтенанта, так дальше одни госпиталя… Я еще помню, отдал шинель подводчику, забирай, говорю, мне она без надобности… Надежды не было. А вот откуда у меня шинель?.. Я же в гимнастерке пошел, даже оружия не брал… Наверное, хлопцы принесли…

— Принесли, конечно, — убежденно сказала Настенька, будто знала это достоверно. — Друзья же…

— Наверное, — еще раз сказал Николай Петрович. — В госпитале меня подправили, не скоро, правда, а после билет белый дали и пенсию в девяносто рублей. А буханка хлеба тогда всю сотню стоила, все потому что… Эх! — перебил он сам себя. — Что об этом говорить! Потом, правда, добавили, сержантскую надбавку дали, но это года через три, инвалидам пенсию посчитали с довоенного заработка, многим легче стало. Но мне без разницы, потому что я взят был из колхоза, да и молодым. Какой там у меня заработок в семнадцать лет… Так что вот так… А доктор мне балакает: пищу легкую, говорит, надо, чаю побольше. — Извеков возвратился к старому разговору, посмеялся, вспомнив доктора. — Чай-то я пью и солей стараюсь поменьше, но тогда, сам знаешь, что было… Хлебу и тому рад. Настенька вот курей развела, и пенсия теперь больше, но здоровья нет. Гроши есть, а ничего не хочется. И живешь, одним словом, потому что — как же иначе…

Мы долго еще сидели за столом, говорили о жизни в поселке, о новостях. Извеков сказал, что теперь люди живут богаче, но отчего-то безрадостно и скрытно.

— Каждый сам по себе, — говорил он. — Раньше такого не было, а теперь — работа да телевизор…

— И жадных стало больше, — поддержала Настенька. — Если кто допадется до чего, то грабит до последнего. А одна тут, — она улыбнулась и взглянула на мужа, — на нашей улице, даже машине позавидовала. Чего, говорит, им не жить.

Извеков посмеялся и стал рассказывать о «Запорожце», у которого барахлит карбюратор и который больше стоит, чем ездит, потому что ездить и некуда! Машина, как когда-то велосипед, является самой дорогой вещью. Мороки с нею немало; то одно ей надо, то другое.

— И радуется той машине, чисто дитё малое, — посмеиваясь над мужем, сказала Настенька. — Одно ее вытирает да протирает, скажу — сердится.

— Да-да, — весело откликнулся Извеков и стал доказывать, что машину надо содержать в порядке, тогда она и служить дольше будет.

— Износится — другую дадут, — сказала Настенька. — Было бы здоровье, а машина…

— Дать-то, может, и дадут, — рассудительно ответил Извеков. — Но у нас ведь как! А вдруг что изменится?.. «Эту беречь надо. Гриша еще ездить будет, потому что…

— Перестань! — оборвала мужа Настенька. — Нечего об этом думать.