Край навылет

У «конспиративного дома» она жмет на жужжалку, ждет, ждет, нет ответа, дверь на запоре, но в щели по периметру виден свет. Она присматривается к ситуации с замком и замечает, что задвинута лишь защелка, не засов. После многих лет экспериментов с различными карточками магазинов и кредитов, она нащупала идеальную комбинацию крепости и гибкости в пластиковых игровых картах, которые мальчишки все время приносят из «Зоны СПРС[127]». Вытащив теперь такую, кратко преклонив одно колено, она отначивает внутряк, не успев дать себе понять, хорошая ли это мысль.

Грызунья жизнь, быстрые тени мелькают у нее на пути. Эхом по лестничным колодцам, крикуны на других этажах, нечеловеческие шумы, которые она не способна опознать. Угловые тени густы, как тавот, в них не заглянешь, сколь бы яркой ни была у тебя лампочка. Коридоры освещены припадочно, а отопление, если оно тут есть, поступает лишь через избранные радиаторы, поэтому ей попадаются холодные лоскутья, намекая на присутствие злонамеренных призрачных сил, если верить ее знакомым экс-нью-эйджерам. В каком-то коридоре пожарная сигнализация с умирающей батарейкой повторяет свою пронзительную, унылую трель. Она вспоминает, как Виндуст говорил ей, что закат – это когда выходят собаки.

Дверь квартиры открыта. Она достает «ППК», бьет по лазеру, отщелкивает предохранитель, втискивается внутрь. Там собаки, три, четыре их окружили что-то, лежащее между здесь и кухней. Запах такой, что не надо быть собакой, чтоб учуять. Максин отскальзывает от двери, вдруг кому-то из них захочется поспешно удалиться. Пока ее голос достаточно тверд:

– Ладно, Тотошка, – ни с места!

Головы их подымаются, морды окрашены темнее, чем нужно. Она продвигается внутрь, вдоль стены. Объект не шевельнулся. Он объявляет о себе, центр внимания, хоть и мертв, все равно пытается справиться с сюжетом.

Одна собака выбегает за дверь, две, рыча, подбираются не подпустить Максин, одна стоит у трупа Виндуста и ждет, чтобы с нарушителем разобрались. Пристально глядя на Максин – не собачьим вообще-то взглядом, Шон, будь он здесь, точно бы подтвердил, – а лицом до лица.

– Не по Уэстминстеру ли я тебя помню, Лучшая в Категории?

Ближайшая собака – помесь ротвейлера плюс чего угодно, и маленькая красная точка переместилась в центр ее лба, ободряюще не трясясь, а прочно, как камень. Пристяжная собака медлит, словно бы посмотреть, что произойдет.

– Давай, – шепчет Максин, – ты же знаешь, что это, дружок, просверлит тебя прямо в третий глаз… давай же… нам не нужно, чтобы все было так… – Рычанье смолкает, собаки внимательно шагают к выходу, альфа в кухне наконец отступает от трупа и – он ей кивнул, что ли – уходит с ними. Они пережидают в коридоре.

Собаки нанесли некоторый урон, на который она старается не смотреть, а тут еще и вонь. Декламируя про себя стишок из давнего девичества:

Усоп, сказала няне-чках, Усоп, сказал костолом, Усоп, сказала дама С кра-ка-дилим кошельком…

Она спотыкается в туалет, лупит по вытяжке и под дребезг вентилятора падает на колени на холодную плитку. Содержимое лохани слегка, но безошибочно всплескивает вверх, словно стараясь пообщаться. Она блюет, охваченная виденьем всех вытяжных каналов из всех унылых контор и забытых транзитных пространств города, что впадают посредством гигантского коллектора в единую трубу и ревут что есть мочи неутихающим ветром анального газа, скверного запаха изо рта и разлагающейся плоти, выпускаясь, как ожидается, наружу где-то в Нью-Джёрзи… а меж тем в решетках над каждым из миллионов этих отверстий, в щелях и пазах продолжает вечно копиться жир, и пыль, подымаясь и опадая, там задерживается, скапливаясь за годы почернелым, побурелым, тайным мехом… безжалостный зеленовато-голубой свет, черно-белые цветочные обои, ее собственное шаткое отражение в зеркале… На рукаве ее куртки рвота, она пытается ее отмыть холодной водой, ничего не помогает.

Она вновь заходит к безмолвному жмуру в другой комнате. Из угла молча наблюдает Дама с Крокодильим Кошельком, глаза никак не бликуют, лишь изгиб улыбки слабо виден в тенях, кошелек на ремешке наброшен на плечо, содержимое его навеки неявлено, потому что всегда ведь просыпаешься до того, как увидишь, что внутри.

– Время впустую, – шепчет Дама, не без доброты.

Несмотря на что Максин на минутку задерживается обозреть бывшего Ника Виндуста. Он был мучитель, убийца многократный, хуй его бывал в ней, и в данный момент она не очень понимает, что именно чувствует, сосредоточиться можно лишь на заказных сапожках «чакка», при этом свете – испачканного бледно-бурого цвета. Что она тут делает? Какого благословенного хуя, примчавшись сюда, она думала сделать, чтобы все прекратилось?.. Эти бедные, глупые сапоги…