Край глаза

Эрик решил, что он не будет больше ходить домой. Его никто не видел, даже кот. Про него больше не говорили, по нему больше не плакали. Комната, да и вся квартира выглядели теперь так, будто он и вовсе никогда не жил там. От него осталась большая фотография в рамочке на стене, а от его личных вещей — детский любительский телескоп на полке. Даже Глаша перестала перевязывать голову куклам, и редко играла в них. Она подросла и предпочитала рисовать елки и зайчиков. Он замечал, что у родителей иногда появлялась глубокая грусть в глазах, и тогда они избегали смотреть друг на друга, украдкой вздыхали и начинали суетиться по чем зря. Почему-то это было ужасно неприятно Эрику, и он перестал на них смотреть. Лучше бы они ругались и обвиняли друг друга, как это было на второй год после несчастного случая.

К старому другу Мишке он тоже перестал заходить, потому что тот превратился в высокого красавца в модных очках, а Эрик так и остался двенадцатилетним. В школе он вообще перестал узнавать не только детей, но и учителей. Там появилось много новых лиц, было отремонтировано южное крыло, а стены спортзала перекрасили из голубого в сиреневый цвет.

Теперь Эрик проводил время за тем, что перечитывал старые книги тети Саши или, надев очки, сидел в живом кинотеатре сеанс за сеансом. В своих экспериментах он не особо продвинулся и на главный вопрос так и не нашёл ответа. Он заскучал. Он понятия не имел, сколько времени бродит в этом темном застывшем мире, а тем более, сколько времени прошло в живом со дня его смерти. Он видел множество сияющих появлений новоприбывших в городе, который сам исходил вдоль и поперёк. Эрик узнавал об их отходе от других бродяг или даже сам наблюдал таковой. Раньше он записывал обстоятельства каждого отхода, пытаясь уловить общую составляющую, которая бы позволила бы сделать логические выводы или создать новую теорию. Однако видимого общего в них было мало, а сами бродяги весьма неохотно предоставляли данные для анализа. Эрик почувствовал, что пришёл в очередной тупик, особенно когда одновременно отошли Ульяна с Дядьяшей.

В тот день все трое по странной традиции сидели в беседке, где Эрик впервые познакомился с Дядьяшей, и обсуждали новоприбывшую пару возлюбленных, которые умерли в один день в соседнем районе, угорев от выхлопного газа в запертой машине. В это время по городу бродило всего восемь человек, включая проезжего энтомолога из Владивостока, который шёл пешком вокруг света в поисках хотя бы одного насекомого.

— Вот как хотите, а это романтично, — сказала Ульяна, — как в Ромео и Джульетте, эти двое решили, что не могут жить друг без друга и решили уйти вместе.

— Два идиота, — проворчал Дядьяша и смахнул сухой лист со скамеечки, — в наше время можно было что-то придумать. Молодежь пошла какая-то… без воображения.

— А я их прекрасно понимаю. Травля и общественное неприятие — страшные вещи. Зато теперь… посмотрите на них. Я видела, как они держались за руки в липовой аллее рядом с рынком. Они такие красивые… особенно Алексей. А ресницам Рустама могла бы позавидовать любая голливудская красавица.

— Не знаю, не знаю. Я в красоте ничего не понимаю. Я знаю только одну красавицу, да и ты наверное — тоже.

В голосе Дядьяши была какая-то странная нотка, он ссутулился больше прежнего и отвернулся. Тень в беседке была особенно темная, и старый сосед почти утонул во тьме.

— Если ты про мою жену, то я почему-то совсем не помню ее лица, — сказала Ульяна, — Помню желтое платье и бигуди с маской из клубники. А ещё она хорошо пекла торт Наполеон и все время опаздывала на работу. Нет… больше ничего не помню.

— А как ее звали? — спросил Эврика скорее из вежливости, чем из интереса.

— Лариса.

Некоторое время все молчали. Потом Эрик спросил Дядьяшу:

— А твою жену как звали?

Дядьяша ответил не сразу. Он покряхтел, потом покашлял и, наконец выдавил из себя имя.

— Танька… только я не помню ни платьев, ни бигудей, одну критику и негативные оценки всему и вся…

Опять помолчали некоторое время, и на этот раз спросила Ульяна:

— Красивая, стало быть была твоя Таня, раз ты одну красавицу запомнил…

— Не про нее я… — Дядьяша ещё больше отодвинулся в тень.

После третьей минуты молчания Эврика понял, что он тут лишний. Он сказал, что давно хотел проверить, работает ли его телескоп в этом мире, извинился и вышел из беседки. Он отошёл на несколько шагов и нырнул в такую же темную тень подъезда. Там он прислушался, но не смог разобрать слов, кроме громкого «Я тоже…» Ульяны. Через несколько минут в беседке стало тихо. Эрик подождал ещё минуту и выглянул из подъезда. Когда он заподозрил неладное и вбежал в беседку в страхе, что она окажется пустой, он оказался прав, и невероятное одиночество окатило его как волной. Он долго стоял в беседке, вспоминая свои бесконечные споры с Дядьяшей, и первую встречу с Ульяной. Они были единственным положительным постоянным фактором в мире, где прочее неизменное постоянство было, скорее, недостатком. Ему давно не было так тоскливо, и он опять пожалел, что сам не отошёл в первые же дни.