«Пролетарскому писателю у него, собственно, учиться нечему»,— утверждал В. Десницкий в предисловии к собранию сочинений Пруткова, изданному в 1927 году. Следует отметить, что он пересмотрел свои взгляды и в 1951 году уже писал иное :
«...Я до известной степени преуменьшал значение этой учебы. И напрасно. Задача поднятия на высоту мастерства в области искусства слова — одна из насущных задач советской литературы в условиях бурного расцвета культуры в нашей стране».
Не будем перечислять всех тех, кто учился у Пруткова не только мастерству, но и житейской философии, умению изживать в себе чувство ложной скромности и т. д.
Крупным событием в советском литературоведении было появление в 1933 году в издании Академии наук монографии П. Н. Беркова «Козьма Прутков, директор Пробирной Палатки и поэт». Обилие фактов, которое во многом облегчило и наш труд, строгая критичность оценок дали основание позднейшим исследователям называть Беркова «основоположником пруткововедения». Берков поставил перед собой задачу, по его выражению, «сломать традиционного «канонического» Пруткова и показать его функциональную зависимость от перипетий классовой борьбы». Вот как звучит основополагающее указание о творчестве поэта :
«В конечном счете, не по линии экономической и политической, а «чисто» литературной поэзия Пруткова была продуктом борьбы части дворянства, становившегося на путь «прусского» развития капитализма, против консервативнофеодальных и тяготевших к ним крупно-торгово-капиталистических элементов русской реакции, поддерживавшейся всей системой николаевского самодержавия, николаевской казенности».
Именно с Беркова началось планомерное и научное изучение жизнеутверждающего наследия Козьмы Пруткова. В различные эпохи развития современной критической мысли творчество поэта и директора Пробирной Палатки оценивалось по-разному. Он стал оружием критики в ее борьбе за улучшение качества литературы.
В творчестве Пруткова видели «примеры борьбы с преклонением перед всем иноземным», так как «еще и до нашего времени встречаются иногда такие уродливые пережитки прошлого, как «желанье быть испанцем», стремленье позировать на иностранный лад...» (Б. Бухштаб, 1949).
В период же борьбы против теории безконфликтности констатировалось, что «в произведениях Пруткова преследуется отрыв искусства от жизни, безвкусная лакировка жизни...» (Б. Бухштаб, 1965).
На современном этапе Прутков, кажется, окончательно стал классиком, которого опасно трогать. Многие современные поэты усердно подражают ему, а его афоризмы заменяют хлеб насущный газетным работникам. В какой-то из месяцев мы решили заняться статистикой употребления изречений Пруткова в газетных заголовках и, насчитав за две недели более сотни таковых, бросили это дело, поскольку оно под силу лишь счетной электронной машине.
Почти все мы знаем, что в нашей литературе есть писатель мирового значения К. П. Прутков. Однако некоторым это пока не известно.
Возможно, они не осознают этого, потому что Прутков презрел собственную оригинальную форму, находясь под влиянием мощно заявившей себя поэзии, спасибо ей за это... Но искусство совмещать в себе все и вся есть высшее искусство, отчасти забытое.
Не потому ли наиболее заметные писатели XX века молчат о Козьме Пруткове. Элиот, Камю, Андре Жид, Фолкнер, Хемингуэй, Брехт о нем не высказывались...
Выходит, по правилам, Пруткова и быть не должно. Он незаметен, как скромный зачинатель футбольной атаки, отдающий лавры крайнему правому. Мяч трепещет в сетке, совершен мировой поворот, а момента, когда он начался, просто не увидели. Великая подача была совершена, но затерялась между гребнями атаки.
Специалисты примерились — что-то было. Но что?..
«Дознано,— говорил Прутков,— что земля, своим разнообразием и великостью нас поражающая, показалась бы в солнце находящемуся смотрителю только как гладкий и ничтожный шарик».
Отсюда и начинается нечто странное. Козьма Петрович Прутков подвергает творческую личность свирепой проверке на прочность, а его критики мечутся среди раздвигающихся противоречий. Они лелеют фантомы, не понимая отношения Пруткова к смерти, представляя себе ее не с косой, а в виде уборщицы, которая по причине крайнего совместительства
относится к грязи весьма либерально и даже усматривает в ней залог гуманизма непривычного масштаба, так как если кругом будет чистота, то никто этого не увидит.
А Прутков говорил: «Знай, читатель, что мудрость уменьшает жалобы, но не страдания».
Припоминается, что Прутков был реалистом, что он обуздывал в себе романтизм, не укрощая претензий.
Как и Алексей Толстой, «двух станов не боец», Прутков успел побывать всюду. Но это никакой не «третий путь». В данном движении он пробивался к центральной задаче. Будучи ограниченным, он все же принял пробуждавшуюся теорию литературы за материал и создал традицию.
Поэтому Прутков — не либеральный писатель, как удобно было бы считать, хотя в этой среде он вырос и не отходя жил.