Ковыль

– Хотел сказать, – не стал вилять Федька, – что деньги надо отдать. Я знал, что плохо кончится.

А Егор Кузьмич разве не знал? Богатство – не наше счастье. В устроении жизни был какой-то порок, и никто не ведал, как его устранить. Революцию сделали для искоренения этого порока, потом войну воевали, но до сути так и не добрались – то ли свернули в сторону, то ли и вовсе не там искали. Как только человек наелся досыта, так сразу его устремления должны перемениться, сказано ведь: чревоугодие – смертный грех. Сребролюбие – тоже грех. А что благо? Не бедность же? От бедности – страдания, и болезни, и смерть. Нигде от костлявой нет спасения.

Глава 4

Сбруев существовал как бы в нескольких временных измерениях: видел Федьку перед собой и себя самого, на реке, когда Ваню ещё не нашли и не вынесли на берег. В сердце Егора Кузьмича ударило: это – конец! И он словно оглох для всего, что происходило потом, воспринимал только свою боль, растущую изнутри. Но ничто не исчезает бесследно, и теперь он слышит, как из приёмника машины, который не догадался выключить Сенька, льётся широкая и торжественная песня: «Мир огромен и прекрасен, но всех милее наш родимый дом…» И река, и песок, и дождь, и люди живые, и спокойное, без малейших признаков страдания, лицо Вани внимают этому мужскому голосу и верят ему.

И слышится под неостановимую музыку Егору Кузьмичу шаркающий шорох шагов, негромкий плач сердобольных незнакомых женщин, и шёпот за спиной сострадающих старух, и их же осуждение.

– Скрутило бедненькую.

Это о Наталье.

– Девка баская – не пропадёт.

– Ну. Молодая да при таком обличье – найдёт себе, утешится.

– Нынче скоро всё деется. Ать, два – замужем. Ать, два – и родила. И схоронит, и снова замуж выскочит, слеза ещё не обсохнет.

– Не скажи. Которая бывает верная до самой своей кончины.

– И то. Говорят, знала она, не пускала в воду.

– Врачи бают, что не утопился он, а от сердца помер.

– Всё одно – от воды: вода пьяных не терпит.

– Знала, а не уберегла. И вовсе не от воды, от водки.

– Это ненаучно, нельзя знать наперёд, что случится.

– Сердце – вещун.

Егор Кузьмич тоже чувствовал ненаучно, ещё до того как гости съехались: быть беде!

– Бондарь виноват: чужой кошелёк прибрал.

– Чужие тыщи до добра не доводят. Перст божий. Осподь всех наказывает, кто оскверняется, всех.

– И то. Старший ихний, Кузьма, на поминках упился, чуть не сгорел.

Кузю едва отходили. Сбруев ничуть не удивляется тому, что старухи на похоронах говорят о том, что случилось позже, на поминках. Всё сдвинулось и смешалось.

– Кустюм какой богатой купили…

И верно: зачем человеку в могиле одежда, когда при жизни хороших штанов на нём не было? «Надо было живому туфли купить, живому!»

– И почему-то со старухой развелись?

– Деньги. Всё деньги. Не поделили, знать.

Разве? Сбруев помнит, что все деньги он из сберкассы забрал, а что было дальше? Похороны, поминки, могильный камень – деньгами Егор Кузьмич не распоряжался, выложил на стол и больше не видел. Но раз старухи говорят, значит, была делёжка. Всем нужны деньги, кроме Вани. Ваня, похоже, нашёл в жизни окошко, из которого ему светил Божий свет, но почему же именно его заглотил своей красной пастью кошелёк?

«Так тебе и надо, дешёвка! – мысленно ругал себя Федька, вглядываясь в бутылочную этикетку, словно искал на ней предначертание дальнейшей своей судьбы. – Тебя за человека приняли, а ты шваль поганая». Хотелось поделиться с Егором Кузьмичом своей тоской, и себе душу облегчить, и старика отвлечь и тем самым как-то утешить.

– Дармовщина – страшное дело, всё равно что в сортир провалиться, – сказал Воробьёв. – Сколько ни мойся, а с души воротить будет. Знаешь, батя, как я вляпался? В войну пацаном был, в очереди за хлебом стоял и полез зачем-то в самый угол, за ящики, а там, на подоконнике, белый сухарь лежал, как он там оказался, не знаю, таких сухарей за всю жизнь до того не видел, наверное, ещё из довоенной выпечки. У меня аж дыхание спёрло. Выглянул из-за ящиков, меня никто не видит, в другую сторону смотрят. Я этот сухарь в карман да на улицу. За углом втихаря слопал. Ел и дрожал, боялся, что увидят и отберут. С того сухаря и повернулось что-то во мне, судьба повернулась, думал постоянно: где бы ещё чего найти? Нашёл, сам знаешь.

Сбруев задумчиво смотрел мимо Федьки, положив руки, большие, со вздувшимися венами, на край стола. Он ничего не сказал на Федькино откровение, только вздохнул.

– Ну, конечно, – как умел, утешил Воробьёв старика, – кто бы отдал? – Федька спрятал свои нервные ладони под себя. – Таких нет. Я вот, кажется, нашёл клад, может, поболее вашего и – пропил!

Клад? А Дарья нашла в ту субботу, когда они уехали купаться на реку, утерянный было кошелёк. Петух в траве в углу двора его нашёл – клевал блестящие шарики и заполошно кукарекал. Дарья решила, что крыса объявилась и с ней война идёт, и пошла на выручку. Кошелёк оказался кстати: ей накануне дали на сдачу две лотерейки в магазине, она их решила подарить девочкам – Варе и Танюшке, на счастье, и теперь старшей лотерейку можно было отдать в удачливом кошельке.