Ковыль

Когда стало ясно, что невеста пришла с работы, оробел Воробьёв. Пошёл, да не в ту сторону, на вокзал пришёл, посмотрел расписание поездов. Появилась мысль уехать в город, а уж корефаны его там встретят… Сходил в парк, посмотрел, как собирается на танцы молодёжь, как парочки прячутся от вечернего солнца за кустами, и жмутся друг к дружке, и целуются ненасытно и без оглядки.

– Ах, фраер! – обругал себя Федька и двинул в микрорайон.

Глава 3

Звонок отозвался мелодичным перезвоном, и пока дверь не открылась, долгий-долгий век прожил Воробьёв – как срок, объявленный ему первым судом, как все годы, проведённые за колючей проволокой, как сон, который, закончившись, повторяется вновь и вновь. Дрожал как нашкодивший школяр перед директорским кабинетом. Идиот! Бежать! Но соломенный коврик под ногами будто приклеил его к бетонной площадке.

– Вам кого? – Дверь бесшумно отворилась, и в проёме Федька увидел большим расплывчатым пятном фигуру в чём-то светло-пёстром.

– Тебя, – брякнул он хриплым голосом, и всё стало чётким.

Это была о н а! Та самая, что, сидя у окна, ждала его – во сне. Обыкновенное круглое лицо, довольно молодое, хотя по рассказу тётки Лины Антонина должна быть старше Федьки года на три-четыре. Байковый халат мягко облегал её плечи, грудь, в широких рукавах можно было видеть белые округлые руки почти до локтей. Удивления в глазах её нет, вопрос, и только.

– Я Воробьёв, – пояснил он, – Федька.

– Здравствуй, – не очень уверенно сказала она, озадачившись не тем, что он обратился к ней на «ты», а что она отвечает ему тем же.

– Я знаю, – продолжил он твёрже, – что ты живёшь одна. Выходи за меня, – в глазах её одновременно отразились испуг, изумление и… смешливые чёртики заплясали, на щеках обозначились ямочки. – Я – из заключения, – добавил Федька для пущей убедительности в серьёзности своих намерений.

Молчание её кажется ещё более долгим, чем то бесконечное умирание, когда ждал, откроется ли дверь. А сейчас дверь захлопнется и… Федька чувствует, как у него каменеют скулы, как тяжелеет и наливается жутью взгляд, но ничего поделать с этим не может. Ох, и погуляет он на этот раз! Будут помнить долго Злого!

– Зайди, Федя, – лицо её побледнело от внезапного волнения, она чуть посторонилась, – что же мы через порог?

Что думала женщина, впуская вчерашнего уголовника в квартиру? Ошарашенная его немедленным намерением жениться, ничего не соображала или поняла сердцем, как губителен будет немедленный отказ для него? Побоялась взять грех на душу за ещё непричинённое зло, устала ли маяться от своего застарелого одиночества, или извечное женское предназначение – оберегать и спасать мужчину – сказалось? У Федьки сутки ушли на раздумья и был выбор: идти или не идти, а у неё и минуты лишней не оказалось. Как в омут головой; ему этого не постичь и никогда до такой смелости не подняться.

Ведь доведись войти ему в эту дверь с иными намерениями, хотя бы с Тлёй, не пощадил бы, если бы она застала его врасплох. Хорошо, что ума хватило нож дома оставить.

Смутно помнит Воробьёв всё, что было после. О чём говорили или молчали, сидя за столом напротив друг друга, пока не сгустились сумерки? А может, и не было ничего? Может быть, Тля оставил ему папироску с начинкой и его Антонина – всего лишь сладкий наркотический бред, игра воспалённого воображения? В его ли жёстких кольцах волос путались нежные пальцы? Ему ли шептали горячие губы:

– Где же ты пропадал раньше, хороший мой?

Он ли рыдал, лаская послушное непродажное тело?

Они не мешали друг другу – старик, схоронивший сына и утративший последнюю спутницу в своей долгой и нелёгкой жизни, и вор, легко, будто кошелёк с деньгами нашёл, обретший огромное счастье и тут же его, это счастье, сгубивший…

Федька достал из внутреннего кармана пиджака поллитровку:

– Должок принёс, Егор Кузьмич.

Сбруев покивал головой, но ничего не ответил, и не понять, слышал ли он Федькин голос или же отвечал каким-то своим мыслям.

Два дня и две ночи полыхало огнём запоздалое счастье Антонины и Фёдора. Когда пришли узнать, почему Антонина не выходит на работу, она сказалась больной и в квартиру никого не допустила. А наутро третьего дня Федька проснулся один, из записки на столе узнал, что Тоня – неужели жена?! – пошла в свою лабораторию, после работы обещала не задерживаться, объяснила, что съесть на завтрак и что лучше приготовить к обеду. В конце записки была подпись: «Твоя Т.».

– Моя!