Ковыль

Несмотря на несчастье, Дарья своё намерение выполнила. Но когда Нина собралась уезжать, Игорёк с Варей сказали ей, что кошелёк у них снова затерялся. Мать шипела на них, шпыняла исподтишка, так, чтобы дед не услышал, ищите, мол, но, кажется, не нашли – Варя уезжала в слезах…

День угасал за окном.

– Ну, – Федька поднялся, – я пойду.

Сбруев молчал. Федька остановился у двери, посмотрел на облигации, обернулся.

– Если кто обидит, слышь, Егор Кузьмич, скажи мне!

Старик не шевельнулся. Федька вышел, впустив кошку, без стука затворил дверь, миновал двор, закрыл ворота, подпёр их доской, на улицу прошёл через калитку и её прихлопнул, чтобы защелкнулась щеколда. У соседней избушки он увидел двух женщин, ту, что стояла, опершись рукой на ствол тополя, лицом к нему, узнал: она, заприметив Федькин взгляд, наклонила голову, спряталась.

Татьяна, это была она, беседовала с глухонемой женщиной, Настей. Настя, показав на живот Татьяны, пошлёпала ладонью по сжатому кулаку, показывая, что ей известно о грехе, случившемся у девушки, и спрашивала, что она намерена делать, когда родится ребёнок?

Что делать? Татьяне совсем недавно ещё казалось, что девичье томление и маета – тягостно непереносимы, а быть женщиной легче. Но оказалось, что одинокой женщиной быть стократ труднее. И теперь она ждала, если это не ошибка, ребёнка в надежде, что он избавит её от воспоминаний утраченных ласк или уравновесит их своим теплом и необходимостью заботы о нём. Она готова за один сладкий день платить всю оставшуюся жизнь.

– Буду любить, – ответила она Насте, – и воспитывать.

Немая поняла, обняв воображаемого ребёночка, покачала его, потом показала большой палец.

В этот же тихий летний вечер к дежурной студенческого общежития подошли парень с девушкой и спросили, нет ли у неё ключа от угловой комнаты.

– Вам зачем?

– Там ребёнок плачет, – сказал парень.

– Юля? – дежурная посмотрела на парочку: эти – поженятся. – У Юли папу схоронили, а мама с ней, они сегодня приехали из деревни, вчера отмечали девять дней. Наверное, мама плачет, и Юля с ней.

– Нет, – сказала девушка, – она давно плачет. Мы стучались, не отвечают.

Дежурная встревожилась:

– Наташа у меня валерьянку спрашивала – на сердце жаловалась.

– Плачет и плачет… – повторила девушка дрожащим голосом.

…Кошка, выжитая ребятишками из дома, вернулась. Она прошла от порога к столу, принюхиваясь на каждом шагу к запахам, оставленным убывшими людьми, запрыгнула на табурет, посмотрела в лицо Сбруеву. В кошачьих глазах ему видится усталость от вековечной мудрости, которой так и не овладел или утратил то ли от великого ума, то ли от большой суеты человек.

Левая и правая

– Вставай!

Варвара пихнула коленом, и Пётр, лежавший к ней спиной, чуть не кувыркнулся на пол; он сразу проснулся. Приподнял тяжёлую кудлатую голову, потряс ею, но сонная одурь не прошла, лишь в желудке поднялась муть и отдала дурным по всему телу. Пётр протянул руку, нащупал на табурете пачку и спички, но сигарет не оказалось; вчера с Мартыном, соседом, сидели допоздна и, выходит, измусолили все подчистую. Пётр скомкал пачку, швырнул её к печке; повернулся к жене.

Варька дышала ровно и глубоко, спала крепко, так, будто и не просыпалась минуту назад.

– Хе-х! – не впервые подивился Пётр.

А может, и впрямь ему почудилось и не Варька его толкнула, а забота? Но от прикосновения гладким круглым коленом осталось ощущение мягкого и приятного, это мягкое пушистым кубком подкатило к сердцу. Пётр провёл ладонью от плеча жены до бедра – нежная кожа и упругое, как и двадцать лет назад, тело вызывали чувство изумления и сладкой томящей тоски.

– Ну! – Варвара пробудилась так же внезапно, как только что уснула. – Не лапай, проспал своё. Смотри: уже светло.

Мартовское утро едва обозначилось оконным проёмом.

– Рано ещё.

– И дых у тя, как у Змея Горыныча.

Пили с Мартыном благородную «Старку», запивали сухим, а вот, поди ж ты – перегорело всё вперемешку с салом и редькой, не дай бог!

Варька уже снова спала.

Пётр ругнулся шёпотом; мягкий шарик под сердцем исчез, то ли растаял, то ли лопнул, на его месте остался досадливый горчащий шип.

С улицы донёсся пронзительный поросячий визг: жратву подавай! Требуют своё, хоть ты тресни. Спать бы после вчерашнего ещё часа четыре, но где там!

А ведь было время… Нет, живность во дворе Пятиных никогда не переводилась, и мясо, и молоко всегда были на столе – своё, не купленное. Но корова была одна, и свинья одна, три-четыре овцы, ну, гуси, куры – само собой, мелочь, одним словом. Прошлой зимой было много всего, но такую ораву, как в этом году, Пётр развёл впервые. Кроме коровы, в новом сарае набирали вес два бычка и нетель, овец за зиму забили восемь штук и осталось ещё столько же, два борова свёз на базар по осени, одного – зимой, одного сами съели, и ещё один дожидается своей очереди – майских праздников; трёх поросят взял полмесяца назад – это к следующей зиме; ферма на дому, да и только.