Ковчег Лит. Том 2

Мне приснился Санкт-Петербург и место, которого там нет. Странная набережная в Царском селе. Там были море и Нева одновременно. Высоко на пристани стоит мокрый Исаакиевский собор, но с колоннадой Казанского. Чтобы дойти до него, нужно подняться, а потом спуститься по огромной лестнице. Там, где заканчивается лестница, начинается море, и можно войти в собор. И вот я иду туда и почти уже подхожу к большой открытой двери, но мне кричат, что я опаздываю на экскурсию и должна вернуться. Я возвращаюсь, а потом потихоньку иду обратно и снова поднимаюсь. Я смотрю, как море и Нева наплывают на собор почти с неба, и от этой воды он становится еще более мокрый, и мне очень хорошо, хотя я понимаю, что такого места в этом городе, а тем более в Царском Селе, нет, но не верю в это — потому что на свете может быть все что угодно.

Смотрю на телефон. Спала два часа. Очень жарко. Противно и беспокойно. Мне захотелось под прохладный душ, но пока нельзя.

Вышла в коридор. Там потрясающе тихо и красиво — абсолютно подводная загадочная атмосфера. Ты покачиваешься, словно лодка, ты вдыхаешь этот ночной свободный воздух возле больничного сада и смотришь на соседние горящие окна — там кто-то не спит. Есть ли у него такой чудесный коридор, в котором можно превратиться в лодку? Если нет — это плохо. Разве сам придумаешь стать лодкой?

Стало легче, превращение в лодку вытянуло тяжесть жара и беспокойства. Я возвращаюсь, чтобы превратиться в себя и увидеть типичный больничный сон:

я иду по Сретенскому бульвару, поглядываю по сторонам, ковыряюсь в сумке. Вечер, тускло светят фонари, пахнет шашлыком, иду я медленно, хотя все остальные идут неестественно быстро. Я поправляю наушник, чтобы музыка никому больше не досталась. И вдруг меня бьют по спине, хватают правую ногу и убегают. Я бегу за ними и кричу:

— Негодяи, отдайте ногу!

Они оборачиваются, смеются надо мной и бегут вперед. Они почему-то бегут по светлому месту, а я — по темному и продолжаю кричать:

— Отдайте ногу, она же не моя. Это нога Л. А. Он придет утром, что я ему скажу? Эту ногу нельзя отбирать!

Просыпаюсь от собственного крика и проверяю — нога на месте. Спала три часа. Всего пять — это просто отлично! Смотрю в окно, за решеткой гаснет фонарь. Я тяну йогурт с подоконника, если съесть его до укола — тошнить не будет. Это мне еще до больницы посоветовала далианская подруга. Входят медсестры. После них появляется синица. Я показываю ей язык.

Дверь распахивается, и приходит Зеленое Облако, а голова у меня снова не кружится — порадовать его нечем, со мной вообще неинтересно, он уходит.

Приходит Л. А.

— Ну, как вы?

— Нормально.

— Температура?

— Тридцать семь и два.

— Нормально.

Ну и ладно. Пока Л. А. разговаривает с Верой Ивановной, я пишу, что нужно попросить мазь от синяков. Синяки уже сияют — это нехорошо, некрасиво.

Веру Ивановну сегодня выписывают, она дергает мою кровать. Это такая ритуальная магия для тех, кто остался. Чтобы быстрее выписаться. Я в магию не верю, но дергать кровать разрешаю, добрые порывы должны исполняться.

Меня зовут на перевязку. Я ложусь, закрываю лицо руками и открываю рот, чтобы кричать от боли. А не больно. Приходится рот закрыть. Танцующая медсестра, глядя на мою ногу, говорит:

— Красотень!

От этой «красотени» дома в пятницу — через магические семь дней после выписки — у меня резко закружилась голова, чуть не вырвало, и я упала в обморок. Вот бы Зеленое Облако порадовался.

Л. А., довольно приподнимая нос, говорит:

— С ногой у вас все хорошо. В выходные, если бинт сползет, подтянуть сюда.

— Хорошо.

Я ухожу. В коридоре — растерянная Сестра-Ангел. Я ее обнимаю и завожу в палату. Развозят завтрак.

— Ты кушать хочешь, взять тебе кашки?

— Взять, я не завтракала.

Я беру кашу, и она «кормится за больным».

Это удивительно счастливое состояние — что-то сделать для тех, кто пришел в больницу, чтобы тебя навестить. Они тратят время, они едут, они переживают. Ты не можешь им до конца объяснить, что переживать не о чем, что все отлично, что они хорошие, ты можешь только покормить их или посмешить.

— Возьми себе вафли, они под кроватью, в рюкзаке. И виноградик ешь.

Заходит Л. А.

— А мне кофе можно? — задаю я вопрос, вплывший со мной в больницу, когда у меня была еще своя нога.

— Если вы до операции пили кофе, то можно, по этому поводу есть анекдот: пациент после операции спрашивает у хирурга (я смущаюсь, я-то его уже слышала от узистки пару дней назад, ничего, надо только сделать наивное, готовое смеяться лицо, чтобы не расстраивать художника):

«— Доктор, а я на пианино играть буду?

— Конечно, будете.

— Странно, а раньше не играл».

Я смеюсь, совершенно искренне, просто потому, что смеется Моя Сестра-Ангел, а у Л. А. такой хитрый взгляд — видимо, анекдот счастливый (и он так его рассказывает, что по-другому невозможно), а моя сестра играет на пианино, а не на скрипке (!), и добавляю:

— А не надо пришивать всем подряд руки пианиста.

Л. А. доволен, что мы смеемся, и я довольна, что я смеюсь, каждый по своим причинам, а в целом — все справились. Царь уходит, а Моя Сестра-Ангел восхищается: