В полдень я доехал на такси до Милл-Хилл и высадился у маленькой часовни. У входа промелькнула сестра Рамадина, Масси, потом, уже внутри, я увидел ее идущей по проходу. После дружбы в ранней юности виделись мы редко. Собственно, ни Рамадина, ни его родных я не видел целых восемь лет. Полагаю, все мы внутренне изменились. В одном из последних писем Рамадин написал мне, что Масси «вращается в богемных кругах» – работает на телевидении, на Би-би-си, в одной из музыкальных программ, что она честолюбива и крайне умна. Что бы он ни сказал про Масси, меня бы это не удивило. Она была моложе нас, приехала в Англию годом позже.
Собственно, я гораздо ближе был знаком с ее родителями, трогательной парой, у которой вырос этот очень трогательный сын. Отец Рамадина был биологом, и, когда ему приходилось занимать меня разговором, пока никого другого поблизости не было, он всегда заводил речь о моем дяде, судье. Как мне представляется, на профессиональном поприще мой дядя и отец Рамадина достигли примерно одинаковых высот. При этом мистер Рамадин оставался почти в полном невежестве относительно повседневной жизни (гаечные ключи, завтраки, расписания поездов), зато его супруга, тоже биолог, все за него организовывала и делала вид, что ей нравится жить в его тени. Их жизнь, их работа, их быт служили своего рода лестницей, по которой должны были подниматься вверх их дети. В подростковые годы я стремился проводить как можно больше времени в их упорядоченном, тихом и спокойном доме на Милл-Хилл. Из-за болезни Рамадина, его слабого сердца, жили они настороженно и приглушенно. Будто бы под стеклянным колпаком. Мне с ними было легко.
И вот я возвратился в те же места. Когда после похорон мы шли к дому Рамадина, мне показалось, что я падаю сквозь ветки дерева, на которое мы оба залезали много лет назад. Мы вошли в дом – он вроде как уменьшился, миссис Рамадин стала совсем хрупкой. В обрамлении седых прядей ее суровое лицо казалось красивее, мягче – потому что в былые времена она была с нами строга, хотя и великодушна. Одна Масси решалась бунтовать против материнских установлений, да и бунтовала почти всю жизнь.
– Слишком давно тебя тут не было, Майкл. Вечно ты в отлучке.
Слова ее были нацеленной на меня стрелой, выпустив ее, она подошла и позволила себя обнять. В прошлом мы вряд ли касались друг друга. В отрочестве я называл ее «миссис Эр».
Так я снова оказался в доме на Терракотта-роуд. В узкой прихожей какие-то люди приносили родителям свои соболезнования, потом переходили в гостиную, там диван, группка низеньких столиков и картины оказались точно на тех же местах, где были в моей юности. Наше прошлое сохранилось в неприкосновенности – маленький телевизор с кинескопом, те же фотографии Рамадиновых бабки и деда перед их домом в Мутвале. Прошлое, привезенное в эту страну, так и не истребили. Добавилось лишь одно: на каминной полке стояла фотография Рамадина в выпускной мантии Лидского университета. Плюмаж оказался ему не к лицу и ничего не скрывал. Рамадин выглядел осунувшимся, будто смертельно усталым.
Я подошел поближе и рассматривал фотографию. Вдруг кто-то схватил меня за локоть, намеренно вдавив пальцы в плоть, и я обернулся. То была Масси, и внезапно, с даже избыточной быстротой мы ощутили какую-то пугающую близость. Чуть раньше я видел ее в часовне – она прошла по проходу между отцом и матерью, села в первом ряду и сразу же склонила голову. В вестибюле, где приносили соболезнования, ее не было.
– Ты приехал, Майкл. А я и не надеялась.
– Почему же?
Ее теплые ладошки коснулись моего лица, а потом она отошла к другим – переговариваться, согласно кивать, раздавать дежурные объятия. Я ничего не видел, кроме нее. Я искал в ней черты Рамадина. Особой переклички между ними никогда не было. Он был рослым, довольно тучным, она – подтянутой и стремительной. «Богемные круги», – написал он мне. Волосы у них были одинакового оттенка, на этом сходство кончалось. И все же я чувствовал: что-то из него сохранилось в ней – нечто перешедшее после его внезапного ухода. Наверное, мне просто требовалось присутствие Рамадина, а его в комнате не было.