Кошкин стол

Через полчаса мы уже подходили к бетонному причалу, уставленному гигантскими пирамидами ящиков, – по нему, держась вровень с медленно идущим «Оронсеем», бежали люди с электрическими кабелями и багажными тележками. В омутах яркого желтого света кипела работа. Слышны были крики, свистки, а в один из моментов затишья раздался лай – Рамадин тут же решил, что это его аденский песик пытается прорваться на берег. Все мы втроем перевесились через ограждение, прерывисто дыша, вглядываясь. Эта ночь подарила нам самое яркое физическое воспоминание всего путешествия – я до сих пор время от времени наталкиваюсь на него во сне. Сами мы ничего не делали, но мимо судна скользил постоянно изменяющийся мир, переменчивая, подвижная темнота. Под береговыми опорами скрежетали незримые тракторы. Краны склонялись к самой воде, будто бы норовя подхватить на ходу одного из нас. До этого в открытом море мы делали двадцать два узла, а теперь вроде как еле тащились, со скоростью допотопного велосипеда, будто неспешно разматывающийся свиток.

На носовую часть палубы забрасывали тюки. К нашему ограждению привязали канат – один из моряков перелетел по нему на пробегавшую мимо землю, чтобы подписать территориальные документы. Я заметил, как с борта вынесли какую-то картину. Быстрый взгляд исподтишка – что-то в ней показалось знакомым, возможно, я видел ее в каком-то салоне первого класса. Зачем картину сгружали на сушу? Я понятия не имел, было это безупречно законным или несомненно преступным деянием, – несколько офицеров руководили происходившим, огни на палубах были погашены, делалось все как-то приглушенно. Лишь ярко светились окна на мостике с тремя неподвижными силуэтами – можно было подумать, что судно ведут марионетки, подчиняясь указаниям лоцмана. Иногда он покидал мостик, выходил на воздух и свистел в темноту какому-то знакомцу, находившемуся на берегу. В ответ раздавался такой же свист, мы слышали всплеск – это цепь падала в воду, нос судна дергался, резко меняя направление. Рамадин все бегал с носа на корму и обратно в поисках своего песика. Мы с Кассием висели на шатких носовых леерах, откуда можно было наблюдать за мозаичной картиной внизу – торговец снедью со своим лотком, беседа механиков у костра, выгрузка мусора, – мы знали, что всех их, что все это больше никогда не увидим. Так мы и поняли незамысловатую, но очень важную вещь: в жизни каждому встретится много интересных чужаков, которые пройдут мимо, не обратив на нас внимания.

До сих пор помню, как мы шли по каналу, – видимость смутная, звуки с берега и сновидцы на палубе, равнодушные к этой разнообразной деятельности. Мы висели на леерах, подпрыгивая вверх-вниз. Мы запросто могли свалиться за борт и начать иную жизнь – принцами либо нищими. «Дядя! – вопили мы, если кто-то оказывался достаточно близко, чтобы различить наши фигурки. – Здорово, дядя!» И они махали в ответ, дарили нам улыбки. Всякий, кто замечал нас мимоходом, в ту ночь становился «дядей». Кто-то бросил нам апельсин. Апельсин из пустыни! Кассий все кричал, просил биди, но его не понимали. Какой-то докер поднял что-то в руке, то ли растение, то ли животное, но слишком уж надежно его скрыла темнота.

Больше ни одно судно не шло в ту ночь по темным водам канала. Радисты чуть ли не сутки трудились ради того, чтобы мы вошли туда ровно в полночь. Под качающейся на проводе электрической лампой там, на берегу, сидел за складным столиком какой-то человек, заполняя какие-то формы; потом он передал их гонцу, а тот нагнал нас и бросил утяжеленные металлическим грузом бумаги к ногам одного из моряков. Мы даже не приостановились, миновали гонца, а также человека за столиком, лихорадочно заполнявшего таблицы обменных курсов, повара, жарившего на открытом огне нечто поражавшее своим ароматом, завлекающее в ночь, искушающее покинуть судно, на котором мы уже пятнадцать дней ели только европейскую пищу. Кассий сказал: «Вот так пахнет ладан». А судно шло дальше, направляемое этими чужаками. Мы собирали свежие дары этой земли, вели меновую торговлю предметами, которые забрасывали нам прямо на борт. Кто знает, какие сделки были заключены в ту ночь, какое взаимное обогащение состоялось, пока подписывали официальные документы на вход и выход и передавали их обратно на берег, пока мы обрели и покинули недолговечный, непостоянный мир Эль-Суэца?

Мы вступили в утренний свет. Летучие тучи запятнали небо. Туч мы не видели на протяжении всего пути – если не считать тех, которые черными горами сгущались над судном и низвергались на нас во время штормов. На подходе к Порт-Саиду взметнулся в небо и повис над нами песчаный смерч, последний судорожный вздох Аравии, который спутал все сигналы радаров. Именно поэтому приход к Эль-Суэц был рассчитан точно на полночь – чтобы достичь Порт-Саида при дневном свете, когда можно управлять судном не вслепую. Словом, в Средиземное море мы вошли с широко открытыми глазами.

* * *