Король детей. Жизнь и смерть Януша Корчака

Напротив его приюта был небольшой пункт благотворительной помощи «Капля молока», куда умирающие с голоду матери приносили своих малюток. Он часто заходил туда, один или со Стефой, поговорить с директором, Анной Марголис, и посмотреть, как развиваются младенцы в отсутствие достаточного количества молока и другой пищи. Свои наблюдения он представил группе врачей, изучающих воздействие голода на развитие ребенка, испытывая смешанное с болью удовлетворение от мысли, что это несчастье сможет, по крайней мере, внести вклад в медицину. Поскольку Анна Марголис еще и возглавляла туберкулезное отделение детской больницы, Корчак спросил, не сможет ли она положить туда несколько детей из приюта на Дзельной. Анна смогла выделить пять мест, и он перевел туда больных с наиболее тяжелыми случаями дизентерии, пневмонии и ангины — все болезни были прямым следствием недоедания. Один мальчик сжимал в руках мандолину, когда его перенесли в больничную палату. Инструмент положили на полку над его кроватью, но он умер, не успев сыграть ни одной ноты.

Жизнь приюта на Дзельной протекала под пристальным взглядом Корчака, вникавшего во все детали. Заметив, что нижнее белье детей выглядит несвежим даже после стирки, он уговорил своего знакомого поляка Витольда Гору, который работал кочегаром и водопроводчиком в немецкой прачечной, стирать там по ночам приютское белье. Каждую неделю Корчак притаскивал тяжелый мешок с бельем на квартиру Витольда, Витольд тайно переправлял белье в прачечную, а затем, уже чистое, приносил обратно к себе. Гора предложил забирать белье прямо из приюта, чтобы доктору не приходилось таскать мешок до его жилища, но Корчак и слышать об этом не захотел. «Ты и так слишком рискуешь ради нас, — ответил он Витольду. — А кроме того, таскать мешки мне на пользу».

«Долгая зеленая польская весна», которую Корчак всегда считал метафорой обновления, уже наступила где-то там, за стенами гетто. Внутри же этих стен все зеленое увядало и погибало, как будто даже деревья и трава не могли выжить в этих противоестественных условиях. Говорили, что и птицы не будут летать над этой территорией. Рубинштейн, самопровозглашенный шут Варшавского гетто, замолчал. Оправившись после тифа, он все еще бросал яростные взгляды на всех встречных, но уже не пел своих бредовых куплетов, как бы осознав, что его безумие не может сравниться с безумием, которое творится вокруг.

Тем временем немцы, подобно помешавшимся на одной идее архитекторам и планировщикам, продолжали сокращать площадь гетто, отрезая от него там улицу, здесь пол-улицы. Если юденрату не удавалось достаточно быстро возвести на нужном месте кирпичную стену, немцы довольствовались деревянным забором с колючей проволокой.

«Час прекрасной жизни» был обещан каждому приглашенному на пасхальный седер в приют на улице Слиска первого апреля.

Многие гости помнили, как проходили такие торжества до войны на Крохмальной улице — это было популярное ежегодное событие, на которое стремились приобрести билеты до трехсот человек. Корчак не знал иврита, поэтому службу проводил кто-нибудь из учителей, а сам он помогал детям погружать яйца и горькие травы в соленую воду, чтобы вспомнить о тяжкой жизни евреев в египетском рабстве. В пасхальный седер дети с особенным нетерпением ожидали, когда подадут суп, потому что в некоторые клецки из мацы Стефа прятала орехи. Нашедший орех получал приз. Но самым лучшим призом оставался сам орех, и многие воспитанники хранили его как особо ценный предмет.

Осталось неизвестным, были ли на этом последнем седере орехи, или клецки, или хотя бы суп, но «обаяние» этого праздника отметил один из гостей, Герман Червинский, в «Еврейской газете».

Над длинными столами, покрытыми идеально чистыми скатертями, «сияли» лица ста восьмидесяти воспитанников, которые были «не покинуты своими родителями, а объединены их духом». Во главе стола сидел Корчак, а рядом с ним — шестнадцать участников хора, которые начинали петь, как только в Агаде встречалось упоминание Палестины. Гости седера сидели в глубине зала. Когда самый младший ребенок спросил: «А чем этот вечер отличается от других?», Корчак ответил ему несколькими словами, которые «глубоко тронули» всех вокруг. После службы «зазвенели тарелки, кружки, миски, отовсюду появились женщины, разносившие угощение. Радость царила на этом пасхальном торжестве».

Червинский не привел в своей статье ответ Корчака на вопрос, чем же отличается этот вечер от всех других, чтобы немцы не прочли его. По той же причине автор счел за благо не писать, что во время чтения Агады Корчак подошел к окну и высоко поднял руку со сжатым кулаком, как бы взывая к Господу в ярости и отчаянии и требуя ответа за страдания его детей.