Корни неба

Сидя в первом ряду подсудимых, Вайтари держался презрительно и отчужденно. Пер Квист одобрительно кивнул головой, а Форсайт дружелюбно махнул рукой. Позади сидели Маджумба, Н'Доло и Ингеле, - последний половину срока предварительного заключения провел в больнице и был в отчаянии. Все трое выглядели раздраженными, и только Хабиб, находившийся позади всех, постоянно вытягивал шею, чтобы ничего не упустить; он явно испытывал искреннее наслаждение от своего присутствия на этом спектакле. Филдс скрючился на стуле, - неудобная при такой жаре поза помогала снимать нервное напряжение физическим. Он присутствовал на суде в качестве свидетеля, что вызывало у него крайнее недовольство; ему пришлось оставить свой аппарат и сердито наблюдать за работой своих конкурентов, которые предавались ей с полной отдачей. Филдс дорого заплатил бы за возможность снять Минну такой, какой видел ее сейчас, - она стояла у барьера в белой блузке и полотняной юбке, взгляд пристальный, красноречивый, какой бывает у немых, когда они стараются, чтобы их поняли, белокурая грива до плеч, такая прическа шла Минне гораздо больше короткой стрижки. Она казалась полнотелой, почти неуклюжей в своем переизбытке женственности. Филдсу хотелось снять и прикованные к ней взгляды публики; они не задерживались на ее лице, не стремились на поиски истины. В этот миг до него дошло, почему в Минне было так легко ошибиться, почему он и сам поначалу ошибался: уделом этой девушки было возбуждать в мужчинах почти исключительно физиологическое влечение. Для всего остального оставалось слишком мало места.

- Таким, образом, в противовес всему, что вы утверждали ранее, у вас не было ни малейшего намерения уговорить Мореля отдаться в руки правосудия, а наоборот, вы хотели помочь ему продолжать свои террористические действия?

- Я хотела остаться с ним.

- Зачем?

Она попыталась ответить. Сначала взглядом, но тут же поняла, что это безнадежно.

- Не знаю, может, потому, что я - немка... Я хочу сказать, - при том, что о нас рассказывают, ах! - там очень много правды - я думала... говорила себе...

- Продолжайте, мы вас слушаем.

- Я говорила себе: надо, чтобы был еще и кто-то от нас, с ним... Кто-то из Берлина.

- Не вижу никакой связи. Объясните.

- Понимаете, я хочу сказать, что мы ведь тоже во все это верили...

- Во что?

- В то, что пытался сделать Морель... В то, что он защищал.

- Вы подразумеваете слонов?

- Да. Природу...

- И всё? Вы были готовы рисковать свободой, а быть может, и жизнью, вы ведь были больны, - чтобы защищать животных? И хотите, чтобы мы вам поверили?

- Не только это...

- Тогда что же? Может, вы будете так любезны и хоть раз объясните суду, что же именно, по-вашему, "защищал" Морель?

Она ничего не ответила, снова, уже с отчаянием, пытаясь объясниться взглядом.

- Африканский национализм? Независимость Африки?

- Нет...

- Так что же?

- Не знаю... Не сумею сказать...

- Тогда, пожалуйста, скажите по-немецки. У нас есть переводчик.

- Не могу.

- Я так и полагал, - удовлетворенно изрек председатель.

Вцепившись в луку седла, чтобы поменьше терло между ногами, Филдс с бешенством твердил себе, что гуманисты по существу - последние и самые невыносимые из аристократов, что они никогда ничему не научатся и все забывают. Продолжают восхищаться величием природы, упорно требовать уважения к ней и простора для гуманизма, каковы бы ни были трудности на пути человечества, подобно тому как веками прославляли свободу и братство, ничуть не обескураженные концлагерями и разгулом национализма; требуют защиты слонов, не обращая внимания на громоздящиеся вокруг горы слоновой кости. А ведь исчезновение этих толстокожих предопределено развитием современного мира, возникновением новой Африки, так же как исчезновение буйволов и бизонов в Соединенных Штатах Америки. Процесс необратим, и столь же нелепо винить в нем как коммунизм, так и американский капитализм; если дело идет к концу колониализма, возможно, что на смену тому придет еще худшее рабство. Старания Мореля бессмысленны потому, что некому внять сигналу о бедствии. Трагедия этого человека в том, что у него нет другого собеседника, кроме самого себя.