Контрреволюция

Обосновавшись во Франции, русские монархисты стали искать связи с французами, сторонниками королевской власти. Адъютант великого князя Дмитрия Павловича затащил меня на их митинг. Собрание оказалось немногочисленным: 3–4 русских да два-три десятка французов. Безрукий бывший офицер расписывал все преимущества монархии и в доказательство приводил свою беседу в Бельгии с кандидатом на королевский престол: кандидат был очень прост, приветлив, жал уцелевшую руку офицера, называл его «мой друг Максим», но просил не торопиться с выступлениями в его пользу…

На русских монархических собраниях и съездах мне бывать не приходилось. Рассказы о них я слышал от писателя Наживина[310], до революции бывшего народником и врагом самодержавия, во время Гражданской войны ставшего монархистом и отколовшегося от монархистов в эмиграции. Рассказы Наживина были полны скептицизма и иронии: судя по его словам, речи, раздававшиеся там, напоминали того же Лантенака из повести Виктора Гюго. Говорилось о том, что 400 лет фактического наличия царской власти в России сделали из нее нечто неотъемлемое от страны, что народ продолжает верить в царя, ждет и, несомненно, сам призовет его, и тогда все пойдет по-старому. Наживин рассказывал о том, что по рукам ходило письмо какого-то помещика к крестьянам ближайшей к его усадьбе деревни: «Грабьте, жгите, рубите все – не трогайте только липовую аллею, которую насадила моя матушка. На этих липах я вас, подлецов, вешать буду, когда вернусь на родину…»

Идеализировали личность Николая Второго, вспоминали его добрые проникновенные глаза…

Бывали демонстрации: на столике докладчика стояли два флажка – монархический и национальный. Докладчик отставил в сторону национальный и установил перед собой монархический. В общем, эти монархические собрания не пользовались большой популярностью в беженской среде, и анекдоты о них можно было слышать часто.

Большую роль в монархических кругах играло духовенство. Православие и монархия считались неразделимыми. Наиболее активные члены этих кругов, учитывая возможность каких-то политических сдвигов в Советском Союзе, надеялись базироваться на церковные приходы как на единственную былую организацию, уцелевшую в России в результате революционной бури.

Однако в зарубежном православии возник раскол: главнейшими фигурами среди духовенства были митрополит Антоний[311] и епископ Евлогий[312]. Евлогий признавал главенство Московского патриарха, тогда как Антоний не хотел иметь с Москвой ничего общего, хотя бы и в лице патриарха, и добивался юрисдикции Константинопольского патриарха.

Бывали и курьезы другого рода: появилась брошюра, автор которой был известен своими крайне правыми убеждениями. В этой брошюре он обвинял русских монархистов в мягкотелости, благодаря которой они допустили возникновение революции, а причину мягкотелости он усматривал в… исповедании христианской религии. Он сравнивал христианского «бога сына» с еврейским «Иеговой» и отдавал преимущество второму. Он высмеивал евангелические тексты: «До чего договорился “бог сын”, – писал он, – он возвещал, что “блаженны нищие духом”, ведь это культ слабости. То ли дело завет Иеговы – “око за око, зуб за зуб” – это источник силы».

Говорить нечего, что брошюра вызвала взрыв возмущения среди православных.

Все эти расхождения и раздоры в контрреволюционном стане явно демонстрировали его слабость и нежизненность.

Эмигрантская верхушка продолжала свою контрреволюционную деятельность вплоть до Отечественной войны[313], возможно, что и после нее такие тенденции сохранились в некоторых наиболее упорных контрреволюционерах. Однако не подлежит сомнению, что занятие Берлина Красной армией отрезвило многих: недаром же после окончания войны советскому правительству поступили массовые просьбы о разрешении эмигрантам вернуться на родину.

В двадцатых годах в широких эмигрантских кругах тоже еще держались контрреволюционные настроения, но от активного участия в контрреволюции большинство отказалось очень скоро. Небольшие денежные средства, вывезенные кое-кем из России, были быстро израсходованы, ценные вещи проданы, приходилось в первую очередь думать о том, как прожить завтрашний день, приходилось браться за работу.

В те годы во Франции шло восстановление разрушений, произведенных войной, и найти работу было нетрудно, но главным образом работу физическую. Французы разделяли иностранцев на «желательных» и «нежелательных». Русские были по большей части желательные, так как и молодежь, и люди 40–50 и более лет – все потянулись на фабрики, заводы, угольные копи, шли собирать колючую проволоку на полях сражений, засыпать траншеи, строить дома, возобновлять мосты, чинить дороги.