Константа

Медленно перевел взгляд на меня, не убирая рук, предплечьями упирающихся в столешницу, и, вроде можно поднырнуть и отпрянуть, можно иметь десятки вариантов отступлений, если не смотреть в светло-карие глаза, мерцающие золотыми бликами, дающими гарант, что на каждое глупое, примитивное движение сейчас последует деклайн, потому что он тоже как и я, не понимает что происходит, но в отличии от меня еще пытается понять, осознать, как воспринять, как совладать с тем, что бушует разносом внутри, проявляясь влагой по моим похолодевшим щекам. Он видел, что я его боюсь, но вовсе не собирался и, самое поганое, действительно опасался ухудшить положение. Потому не трогал, не сокращал расстояние. Не отпускал. И от этого страх только сильнее, потому что это неизведанное… вот такая линия поведения, когда человек, имеющий возможности опасается ухудшить положение вещей…

Я вообще перестала что-либо понимать глядя на мужчину перед собой, который обязан сейчас действовать согласно сценарию: он вывел кто я и что я могу, он понимает для чего нужен был диагноз и он ни капли в него не верит, а в сопоставлении с фактами наших с ним встреч и его обстоятельств, он не должен сейчас стоять вот так, контролируя взглядом все нарастающий ужас внутри меня, успокаивая его мерным свечением спокойствия в своих глазах. Не должен. Он цепной пес и он выяви баг, сейчас время роковухи, блять!.. А насилия и агрессии нет и даже не чувствуется.

И хотелось умолять его об этом. Самое страшное в жизни, когда понимаешь, что хочется насилия и агрессии, потому что знаешь, как с этим справиться, понимаешь, какие варианты действий есть, чтобы клыки визави не сомкнулись на шее. Осознаешь, как можно выстроить стратегию поведения, чтобы не случилось худшего и чтобы в перспективе появилась возможность взять контроль над ситуацией. Ты знаешь, что с этим делать. Хотелось об этом умолять, потому что тогда не будет места все увереннее набирающему силу страху, не будет места вопросам: что происходит и как сейчас реагировать и поступить, но вот с этим… с разумом, способным думать и за себя и за меня, вопреки урезающим возможность мыслить обстоятельствам, я совершенно не знала, как справляться. Терялась. Забывалась. Пугалась еще сильнее. А он не делал ничего. Не касался. Но держал. По-особому как-то, без тактильных контактов, без слов, просто глядя в глаза и внутреннее сражение идет на убыль, нутро озирается в поисках врагов, не находит их, истерит еще сильнее, но паника неизменно идет на убыль…

— Пусти, — сквозь зубы потребовала я, исподлобья глядя на него, в глаза, где высветился краткий, но выраженный протест. По его губам мимолетно расслабленная улыбка и отстранил одну руку от стойки, освобождая проход в сторону проема.

Отвела взгляд, собирая разнос внутри и усилием заставляя себя успокоиться. Мои шаги на выход не быстрые и не медленные, твердые, несмотря на легкий мандраж в коленях. И взгляд зацепил стопку бумаг на краю стола. Истории болезни, но не моей. Я застыла, в абсолютном неверии читая имя пациента на верхней истории. Шестаков Михаил Дмитриевич. Мой брат…

Дыхание перехватило от мощи взрыва внутри.

Повернулась. Он, облокотившись спиной о стойку и заложив ладони в карманы брюк, смотрел на мои щиколотки, немного склонив голову. Медленно и неторопливо перевел взгляд мне в лицо, потом посмотрел на историю Мишки. Хмыкнул. Звук тихий, без эмоций.

— Для кого-то семья — сила, — тихо прицокнул языком, снова переводя взгляд на меня, — для кого-то слабость.

— И рычаг давления? — голос глух, с неожиданной хрипотцой.

— Бывает и такое, — кивнул, приподняв уголок губ.

Знала, что потерпела полное поражение, на секунду не справившись с лицом, перекосившимся от ярости.