Конец осиного гнезда

Николай начал обыскивать Гюберта, а Филимоныч, по собственной инициативе, — Похитуна.

— Вот и ты влип, выкормыш фашистский, — приговаривал старик. — Говорил тебе — сиди дома, не суй нос куда не следует. Не послушал… А чего у тебя в брюхе так урчит?

— Это у него на почве несварения желудка, — серьезным тоном подсказал Сережа.

— За дочку, господин хороший, спасибо большое, — обратился старик к Гюберту. — Ваша бумаженция очень помогла. Устроилась девка, как у бога за пазухой… Танюшка! — крикнул он Тане, которая, сидя около протоки и сняв сапоги, выжимала мокрые чулки. — Иди поблагодари нашего благодетеля.

Спускались сумерки. Мы покидали место операции. Впереди ехали партизаны, а следом за ними, на двух подводах, Березкин, Таня и Логачев.

Фома Филимоныч и я возглавляли колонну на лошадях двух партизан, отправленных с Ветровым и с пленными на «аэродром».

Быстро наступала ночь. Въехали на большак.

Лес окутывал мрак. И чем темнее становилось, тем больше возрастало напряжение.

Съехали с большака. Под ногами оказалась плохо наезженная, заросшая травой дорога. Встали. Спешились.

— Отсюда два километра, — сказал Фома Филимоныч, помогая выпрягать лошадей из повозок.

Партизаны привязывали своих к подводе.

— Этих тоже прихватите. Пригодятся: коняшки хорошие, — бросил старик.

— Насчет этого не беспокойся, — отозвался кто-то из партизан. — Нас всегда командир предупреждает, чтобы лишним не загружались, а два коня разве лишние!

— Отсюда пойдем пешком и без единого звука, — предупредил я.

Начали разбирать гранаты, бутылки, раскладывать по карманам. Я вынул из вещевого мешка обернутое в бумагу консервированное мясо и передал его Фоме Филимонычу.

— Не подведет? — спросил он.

— Теперь поздно сомневаться.

Фома Филимоныч пошел вперед по узкой, едва приметной тропе, а мы двинулись следом. Тропа привела нас к большаку, к тому месту, откуда начиналась дорога к опытной станции.

Несколько партизан остались на дороге и принялись готовить гнезда для мин.

Вскоре Фома Филимоныч остановился, шепнул мне на ухо:

— Дальше нельзя, собаки учуют, — и один ушел вперед.

В чуткой ночной тишине быстро затерялись его осторожные шаги.

— Хальт! — вдруг раздался испуганный окрик, и послышалось щелканье затвора.

— Это я, Фома, — сказал старик. — Пускай скорее, там хозяин едет.

— О, гут, гут!

И снова тишина. Потом глухой удар.

Я считал про себя секунды, чтобы унять волнение: пять… шесть… десять… двадцать… тридцать… Ни звука. Едва-едва шелестели листья от легкого дуновения ветерка. Секунды превращались в минуты, волнение нарастало. Шестьдесят… восемьдесят… сто… сто десять… Сейчас там решается судьба нашей операции, и решает ее Филимоныч. Таня стояла возле меня и от нервного возбуждения сильно сжимала мне руку. Но вот второй раз скрипнула калитка, и через несколько мгновений в темноте обрисовался силуэт Филимоныча.

— Как? — спросил я одними губами, когда он подошел ко мне.

— Уклал обоих! — с сильным волнением в голосе сказал Филимоныч. — Я их убил. Первый раз за свою жизнь — да сразу двоих. Собак накормил… Идемте!

Я тронулся вперед. За мной потянулись партизаны.

Через минуту дорогу преградил высоченный забор. Пошли вдоль него. Фома Филимоныч пригнулся, заставил проделать то же самое Березкина и указал вверх: телефонные провода выходили пучком и растекались на три стороны. Ими должны были заняться Березкин и один из партизан.

Пошли дальше. У калитки, под грибком, привалившись спиной к забору, в неестественной позе сидел часовой наружного поста. Он был уже мертв.

Скрипнула калитка, и мы проникли во двор. Фома Филимоныч толкнул меня в бок, показал рукой в сторону. Там недвижимо лежала огромная овчарка.

Из окна дежурной комнаты узенькой полоской пробивался свет. Остальные окна были погружены в темноту. Я пытался обнаружить труп второго часового, но нигде не мог увидеть его. Фома Филимоныч понял, в чем дело, и молча показал на колодец.

Следом за нами во двор вошли остальные. Не ожидая особой команды, Березкин и партизан сразу свернули направо и скрылись под навесом, где вырисовывались контуры грузовых автомашин.

— Разводи! — тихо сказал я старику Кольчугину и занял свою позицию.

Фома Филимоныч начал разводить людей по местам.

На мою сторону выходили три окна. Разложив у стены дома приготовленные гранаты, я замер, ожидая сигнала к действию.

Прошло несколько томительных секунд. Вдруг раздался тихий, но отчетливый свист. И в то же мгновение загремел взрыв, за ним — второй, третий. Взрывы потрясли все вокруг, оглушая могучим эхом лес.

Летели рамы, стекла, щепки. Сверху что-то падало, заставляя пригибаться и держаться поближе к стене.

Наконец тишина. Ни стона, ни крика.

Партизаны устремились внутрь помещений и тащили оттуда оружие, обмундирование, ящики с продуктами. Я включил карманный фонарик и бросился в квартиру Гюберта. За мной последовали два партизана. Сейф пришлось подорвать гранатой. Все бумаги из сейфа и ящиков письменного стола перевязали и уложили в мешок. Несколько связок документов, изъятых из комнаты Похитуна и из радиостанции, принес Логачев. Выбежали во двор.