Конец ночи

Ольга посмотрела ему в глаза, проговорила серьезно:

— Нет, я давно уже не маленькая. Я старая.

Леонид Трофимович покусал губы, сказал:

— И я старый, девочка. Вот ноги по утрам стали ныть: ревматизм. Невеселая история — старость…

Он обнял ее, подвел к зеркалу на стене. Ольга увидела свое молодое, без единой морщинки, гладкое лицо, серые виски отца, глубокую складку вокруг его рта и опустила глаза.

— Я смотрю на тебя, Оленька, и наглядеться не могу. Как же ты похожа на маму!

Ольга невольно отстранилась и, чувствуя, что краснеет, почти с вызовом сказала:

— Нет, на маму я совсем не похожа. Мама была добрая, красивая, смелая… Не надо говорить о маме, прошу тебя, не надо…

Она выбежала на кухню, прижалась носом к окну и съежилась вся, услышав шаги отца. Но он не подошел к ней, постоял в дверях, медленно ушел назад.

Когда Ольга вернулась в комнату, Леонид Трофимович, закинув за спину сцепленные пальцами руки, смотрел в раскрытое окно, слушал шум многолюдной улицы. На подоконнике сидел голубь, вертел красноглазой головой.

Не оборачиваясь к Ольге, отец прошептал:

— Смотри, гость к нам пожаловал. Не спугни.

Голубь скакнул по подоконнику, клюнул горшок со столетником и, засвистев крыльями, улетел. Леонид Трофимович проследил за ним взглядом, обернулся к Ольге. Она увидела его глаза, и ее губы вздрогнули. Печальные, нежные, усталые глаза.

— Оленька, — тихо сказал он, — я тысячу раз представлял себе, как вернусь домой… Я знал — все будет именно так: и солнце, и голубь, и тишина в комнате, и ты, умная, добрая, все понимающая моя девочка, с которой мы будем большими друзьями. Ведь будем, правда?

Он, улыбаясь, взял ее за руки. Столько в голосе его было искренности, ласки, печали, что Ольге стало и жалко его, и мучительно стыдно перед ним.

— Милый, родной мой папка, — сказала она и уткнулась лицом в его плечо.

— Я знаю, о чем ты думаешь, Оленька, — гладя ее по волосам, проговорил он. — Да, я виноват перед мамой, очень виноват.

Ольга подняла голову, посмотрела ему в лицо. И он смотрел на нее грустным, ласковым взглядом.

— Ты любил ее… ту женщину? — шепотом спросила Ольга.

— Наверно, — смотря, в ее глаза, ответил он.

— Она была плохая, да? — еще тише спросила Ольга.

— Нет, она была хорошая, — сказал он. — Это все очень просто и очень сложно, дочка.

Они долго стояли молча, не двигаясь. И вдруг Ольга заплакала.

— Ну не надо, — сказал он, — зачем ты…

— Я дура, папа, я ничего не понимаю. И тебя я не понимаю, — захлебываясь, проговорила она, — ты добрый, ты хороший, но ты странный какой-то… Я ничего не понимаю, ничего… Сколько лет ты был там… ни за что, без всякой вины, а шутишь, смеешься… И вообще, ты будто с курорта вернулся…

— Хорошенький курорт! — Он засмеялся.

— Не смейся, — сказала она. — Кто вернет тебе эти годы, кто?

Он пальцем вытер ей слезы и сказал:

— Мне вернули честь, Оленька. А плакать о прошлом я не хочу, у меня нет времени плакать о прошлом. Жить надо. Работать я хочу. А страдать… Унизительно это — ходить в страдальцах.

Он пристально смотрел на нее, и она покраснела под его взглядом, опустила глаза.

За стеной в комнате соседки гулко старинным звоном забили часы. Ольга испуганно ойкнула — скоро ей нужно уходить.

— Папа, ты же в баню собирался, — воскликнула она, — так иди к своему Аристарху Аристарховичу. Только сними сначала эту свою одежду, смотреть не могу. — Она таинственно приложила палец к губам, полезла под кровать за чемоданом и вытащила аккуратно сложенный темно-синий костюм отца, пролежавший в этом чемодане столько лет. — Вот, надевай. Его еще мама гладила, ждала тебя и чуть ли не каждый день гладила. Надевай и отправляйся, смывай грехи.

Она сказала это без всякой задней мысли, но неожиданно для самой себя уловила в своем голосе упрек и, покраснев, отвернулась. Краем глаза она видела, как отец погладил рукав пиджака, потерся о него щекой и, зажмурившись, покачал головой.

— Роскошный костюм, — сказал он, — неужели я носил костюмы из бостона? — Он надел брюки, которые оказались ему так широки, словно сняты были со слона, и захохотал: — Брюхо! У меня было брюхо?! Нет, не мой это костюм. Не мой. Тащи обратно в зоопарк.

— В какой зоопарк, зачем? Ушить только надо немножко…

— Ничего не надо ушивать. Неси, откуда принесла. Не мой! Не было у меня брюха. Я всегда изящный был, стройный…

— А я говорю, было. Не брюхо, а брюшко. Было. Было! — Ольга смеялась, топала ногой. — Уютное брюшко, мягкое, упругое, как мячик. И я тебя всегда бодала в него. Вот так. — Ольга пригнулась, макушкой ударила отца в живот.

Леонид Трофимович отскочил, захохотал еще громче:

— Вспомнил, теперь вспомнил. Было брюшко.

— Было, а сейчас доска стала, не живот, — Ольга потерла ладонью макушку, — как буду я тебя бодать? Недолго и голову расшибить.

— Да, положение безвыходное, — согласился Леонид Трофимович.