Конец ночи

Вчера она так и не разглядела его. Что было вчера, Ольга вообще плохо помнила. С той минуты, как свет из прихожей осветил лестничную площадку и она увидела отца, все происходящее потеряло для нее свою реальность. Это было как сон, в котором она и принимала и не принимала участия. Она что-то делала, что-то говорила, плохо понимая, что делает, что говорит. Чувство, которое она испытывала тогда, не было похоже на радость. Ольга была растеряна, ошеломлена и все время ощущала неловкость от его взгляда. Она неожиданно стала неуклюжей, неловкой, опрокидывала вещи и не знала, куда деть ставшие вдруг длинными, тяжелыми свои руки. Она шла на кухню, чтобы приготовить отцу поесть, но не доходила и возвращалась и садилась напротив него за стол, подперев кулачками подбородок, смотрела в его лицо и не видела ничего. Отец что-то говорил, но Ольга плохо понимала. Не слова, а знакомый, родной голос, который был как музыка, как одно дыхание, звучал у нее в ушах. И удивительно — слов Ольга не слышала, но отчего-то ясно различала назойливое потрескивание электрической лампочки над головой.

Спать они легли на рассвете. Задремав, Ольга вдруг в испуге открыла глаза, села на кровати, вся охваченная странной дрожью, и прошептала:

— Папа, папа вернулся!

Путаясь в рубашке, захлебываясь слезами, она торопливо сползла с постели и, стоя на коленях перед раскладушкой, на холодном шершавом полу, обхватила голову отца и целовала его колючий подбородок, теплые, пахнущие табаком губы, его влажные, блестевшие в полутьме глаза. Уже не плача, а только всхлипывая, как ребенок, она бессвязно говорила о тоске своей, об одиночестве, о трудных годах, которые принесли ей так мало радости и так много горя…

Сейчас отец спал. Коричневое, обветренное лицо его было родным и вместе с тем чужим. С любопытством, жалостью вглядывалась Ольга в это лицо…

Будто почувствовав ее взгляд, Леонид Трофимович открыл глаза. Открыл сразу, словно и не спал, и улыбнулся.

— Доброе утро, — сказала Ольга.

— Доброе утро, — ответил он, притянул ее за руку — она неловко уперлась ему ладонью в грудь — и поцеловал. — А теперь вставать. Раз, два. Ты давно поднялась? И не разбудила. Нехорошо. Я обленюсь так.

Он оделся в какой-то странный хлопчатобумажный костюм, убрал раскладушку. В комнате сразу стало шумно, еще теснее стало. Леонид Трофимович смеялся, говорил громким голосом, ходил тяжелыми шагами — крышка чайника подскакивала на столе от его шагов, тормошил Ольгу, рассматривал на стене ее институтские фотокарточки. За завтраком он съел большую тарелку картошки с сосисками и попросил еще. Два стакана чаю выпил вприкуску с маленьким куском сахара, предварительно раздавив его ножом на несколько равных частей. Одна долька осталась. Леонид Трофимович повертел ее в пальцах, усмехнулся чему-то, сказал не Ольге, а неизвестно кому: «За твое здоровье!» — и сжевал крепкими зубами.

— В баньку сходить бы, Оленька, — говорил он, — ты знаешь, я страсть как люблю попариться Исхлестаешься веником и сразу помолодеешь. Когда-то была у нас здесь одна отменная банька. Интересно, сохранилась ли? Парилка в ней — другой подобной не сыщешь. А банщик — настоящий волшебник. Аристарх Аристархович зовут, и фамилия необыкновенная. Забыл фамилию-то, нехорошо. — Он озадаченно почесал за ухом, надул губы и захохотал. — Знаешь, что с этим Аристархом Аристарховичем произошло? Отмечали его пятидесятилетие, собралось множество почитателей, и я, конечно, в том числе, а юбиляра потеряли. Ищем и найти не можем среди гостей. Он же человек скромный, сидит, помалкивает. Конфуз получился — все ведь его только голым видели, а тут с ног сбились, разыскивая. Вот дела какие. Так что, дочка, в баню мне необходимо. Грехи пойду отмывать.

Ольга старалась не смотреть на отца, боясь, что лицо ее, глаза выдадут то чувство, которое она испытывала сейчас. Она не понимала, зачем он говорит все это. Совсем не то, что надо. И ходит он не так, как надо, и движения у него не такие, какие должны быть. Все, все не то.

Впрочем, Ольга не знала, как надо ходить отцу, что говорить, она только чувствовала, что совсем другим, не таким обыкновенным, обыденным должен быть человек, испытавший столько горя, вернувшийся почти с того света. Она искала на лице его следы страданий, скорби, усталости, ждала, что он пожалуется на муки, которые, наверно, пришлось ему перенести. А он рассказывал какую-то глупую небылицу о банщике и весело хохотал.

Все время Ольга мучительно думала о матери, о страшной тайне, которую знала и которую, чувствовала, никогда не сможет забыть. Она была почти оскорблена, что отец ни разу не вспомнил о матери, и в тоже время боялась этого. Ей было неловко с ним. Она уже стыдилась за ночное свое откровение, за слезы, которые пролила, стоя на коленях перед раскладушкой. Непонятный, чужой человек ходил по ее комнате, трогал ее вещи, называл дочерью. Вот он взял ее за руку — Ольга окаменела от испуга, — посмотрел ей в лицо, погладил волосы:

— А ты у меня красавица, доченька. Чудно! А я все думал, что ты еще маленькая, с косичками.