Конец

Энцо знал – в одном из писем рассказывалось об этом, – что из-за наступления союзников и обстрелов Неаполя и ближайших поселений все гражданское население его родной деревни покинуло дома и четыре месяца провело в пещерах в горах. Немецкие оккупанты поняли, что на позиции им не удержаться, установили мины-ловушки на дверных ручках, утюгах, туалетах, выключателях, обуви, в огородах и на мансардных дверях, на трупах, птичьих клетках и шкатулках с драгоценностями, надеясь замедлить продвижение союзников. Часовня, где был конфирмован Энцо, взорвалась уже после прибытия союзников – туда пробрался мальчишка, чтобы позвонить в колокола. В письме, отправленном в начале 1945-го, было упомянуто лишь самое важное и самое личное. В нем обращались к получателю письма, продиктовано оно, как и все остальные, было сестре Энцо Джулии, записавшей его на выцветшей голубоватой бумаге, оставшейся от первых годов правления фашистов. Энцо хорошо помнил такие листки; такой дала ему учительница в школе, а он где-то его оставил. «Будем очень признательны, – пробежал он глазами выведенные почерком сестры буквы, – если Вы, любезный получатель письма, будете так добры передать его Маццоне Винченцо, если такой человек Вам известен». Энцо помнил каждое слово, хотя прочитал письмо лишь раз и сразу выбросил в мусорное ведро.

– Всю зиму мы питались грецкими орехами, – говорил старик. – Ничего не было, кроме орехов. Твой племянник Филиппо, которого ты никогда не видел, украл из немецкого военного магазина около десяти бушелей этих орехов. Его нашли и казнили, выстрелили вот сюда, в позвоночник. Но, понимаешь ли, выяснить, где он их спрятал, им не удалось. Нас было шестеро. Твоя мать, Грегорио, твоя сестра, ее муж, ее дочь и я. Филиппо, сын Джулии, был седьмым. Мы страшно мерзли, у нас был ужасный кашель. К тому же сначала нас было семеро, а потом шестеро. Мы сидели в этой пещере, прямо как дикари, грязные, не представлявшие, чем себя занять. Скука хуже страха. От входа была видна апельсиновая роща Джузеппины Фиорентина, но мы знали, что на деревьях установлены бомбы, а в траве – мины. И мы наблюдали, как плоды наливаются соком, потом сохнут и падают на землю. А мы ели только грецкие орехи. Только после войны мы узнали, что сама Джузеппина убедила всех, что роща заминирована, чтобы никто не воровал ее драгоценные мандарины и клементины. Не думаю, что немцы вообще о ней знали. Так вот, она всем рассказала, а потом отправилась домой спасать свою музыкальную шкатулку, а после ее нашли в собственной спальне с оторванными руками. Именно сундуки, где хранились всякие ценные вещи, были первым местом, где устанавливали мины-ловушки. Они начали это делать, когда мы еще не покинули дома. Сначала на шкатулках с драгоценностями, музыкальных шкатулках и в шкафах. Так вот, потом наступил март, с ним сезон дикой спаржи. Один австралиец, служивший в войсках союзников, избавил наш дом от мин. Их было пять, я уверен, ты помнишь. Мы очень скудно питались. Однажды твоя мать каким-то чудом раздобыла чашку сливок. Ты не поверишь, как мы были счастливы этой чашке сливок, предвкушали настоящий пир. Американцы дали нам пасту, ужасного качества, но все же, и твоя мама отправилась утром собирать дикую спаржу, чтобы приготовить вкусное блюдо. Это место, где ее нашли, должны были уже разминировать – но, как оказалось, не до конца.

Помню, как она пришла домой со сливками в алюминиевой банке и по-настоящему плакала от счастья, она и была счастлива. Мы поставили банку в кладовку, где было прохладнее. Мы так ждали, хотели устроить праздник, у меня были две сигареты. Не помню, откуда они у меня появились. И мы курили, передавая друг другу, это было так романтично, и вторую выкурили так же. И потом она ушла. Теперь я много курю. Так получилось. Эти американские сигареты мне очень нравятся. Закрой на минутку окно, я прикурю.

Энцо поднял створку окна, и старик чиркнул спичкой.

– А потом я увидел у двери американского солдата. Кто-то рассказал ему, как найти наш дом. Я раньше не видел американца так близко, думал, он будет намного выше. Я не понимал, что он говорит, но тогда уже перевалило за полдень, твоей матери не было уже довольно долго, и я всем своим нутром понимал: что-то случилось. Я отправился в спальню, чтобы надеть хорошие ботинки. Потом пошел за американцем. Он привел меня в маленькую комнатку в здании школы. Там было много американцев, они пили такой же жидкий кофе, что у тебя, и красили столы и стулья зеленой краской. От паров краски у меня закружилась голова, впрочем, может, мне уже было не по себе. Должно быть, они знали, кто я, потому что разом все замолкли, когда я вошел. Один из солдат говорил немного на калабрийском диалекте. Я понял из его слов достаточно, чтобы представить, что увижу. Они повели меня по коридору.