Конь вороной

Федя смеется. Смеется и беспалый Мокеич, и выпоротый недавно Каплюга, и Титов, и Сенька, и Хведощеня, и вся лесная зеленая братия. Всем весело. Всем завидно. Завидно, что где-то, за тридевять земель, в далекой Москве, «в гору холуй пошел» и «люди живут по-людски».

«По-людски»: «девиц на „роль-ройсах“ возят»… Я спрашиваю себя: семя мы или только навоз?

28 июля.

Иван Лукич – казначей. Он пересчитал сегодня фунты и говорит мрачно:

– Вот мерзавцы… Украли.

– Много?

– Триста пятьдесят фунтов.

Домашний вор – худший вор. Я приказываю выстроить «шайку». «Бандиты» построились в три ряда на поляне, у «акулькина» клена, там, где жгли Синицына на костре. Моросит мелкий дождь.

– Смирно!

Они по-солдатски повернули глаза направо и замерли в ожидании. Я говорю:

– Ночью украли деньги. Кто украл, выходи.

В заднем ряду поднимается шум. Я слышу, как Каплюга вполголоса говорит:

– Чьи деньги-то? Разве не наши?… Как в набег, так «за мной», а делиться, так и врозь табачок… Правильно, товарищи, или нет?

Каплюга – бывший матрос. Но он не «гордость и краса революции», а пьяница, разбойник и вор. Я взял его в плен в Бобруйске.

– Каплюга.

Он не отзывается – прячется за чужие спины. Я повторяю:

– Каплюга.

Он медленно, нехотя выходит из строя. Руки в карманы, шапка сдвинута на затылок. Он покачивается. Он пьян.

– Шапку долой!

– Зачем? И так постою. Не в Божьей церкви небось!..

Я сильно, с размаху, ударил его в лицо.

– Молчать! Ты украл?

Он вытирает кровь рукавом и бормочет:

– Украл?… И не украл даже вовсе… Просто взял… Свое взял, господин полковник.

– Свое?

– Так точно, свое…

– Повесить.

Егоров и Федя подходят к нему. По-прежнему моросит надоедливый дождь.

29 июля.

Меня гложет лесная тоска. Я в тюрьме. Не ветви, а узорчатая решетка. Не шелест листьев, а звон кандальных цепей. Не лагерь, а четыре голых стены. Нет, не выйти из мелового круга: Федя, Егоров, Вреде. Нет, не разорвать сомкнувшегося кольца: плети, виселицы, расстрел… «Поношение сокрушило сердце мое, и я изнемог: ждал сострадания, но нет его, – утешителей, но не нахожу…» Где Ольга? Что с нею?

30 июля.

Собирайтесь, девки, все,
Я нашел трубу в овсе…
Труба лыса, без волос,
Обсосала весь овес…

Федя полулежит на траве и пробует гармонику-итальянку. Он в бриджах и хромовых сапогах.

– Федя.

Он вскакивает:

– Слушаю, господин полковник.

– Успокоились?

– А то как же?… Вот выпороть бы еще Титова да Хведощеню, так и совсем бы за ум взялись…

– Они воровали тоже?

– Никак нет… А все-таки… На всякий пожарный случай.

Он гладит Каштанку. Каштанка, играя, старается укусить ему палец. Федя смеется:

– У, беззубая… У, животина… А с нашим братом, господин полковник, иначе нельзя. Учить нас надо. Малахольный мы, господин полковник, народ… Только о себе и мечтаем.

31 июля.

Вреде и Иван Лукич помирились. Они больше не спорят: каждый думает, что он прав. Но Иван Лукич – «шутильник», по выражению Феди. За обедом он говорит:

– Значит, ваше благородие, вы теперь спец?

– Я спец?… По какой это части?

– По дамской.

Вреде краснеет.

– Что вы хотите этим сказать?

– А вот, Грушенька эта… В розовой кофте… Жанна д’Арк из Столбцов… «Узнаю коней ретивых…» Как сказал господин поэт, Александр Пушкин.

Вреде опускает глаза в тарелку. Мне жаль его. Я заметил: ему нравится Груша. Но он застенчив. Он не смеет к ней подойти. Он не знает, что и как ей сказать. Он барин… Может быть, она действительно кажется ему Жанной д’Арк.

Федя подает на подносе чай. Поднос старинный, серебряный, с чернью. Его «покупил» в одном из «совхозов» покойный Каплюга. Иван Лукич продолжает:

– А вы бы конфеток ей поднесли, сладких, дворянских, от Абрикосова или Сиу. Или вот духов от Брокара… И вообразили бы, что она не мужичка, а вдруг княгиня или по крайней мере генеральская дочь…

– Аграфена Степановна? – щурит Федя единственный глаз. – Да если ее нарядить, так ведь она всех княгинь за пояс заткнет, так ведь она первой красавицей будет… Не девка, а настоящий бутон, господин поручик.

Аграфена Степановна… Груша… Я ее не люблю. Но делиться ею не буду ни с кем.

1 августа.

Груша ночью прокралась ко мне. Она обнимает меня и шепчет:

– Слава Богу, погубил ты их, проклятых бесов. Только боязно: вернутся обратно…

Да, вернутся обратно. Да, сожгут Столбцы и не оставят камня на камне. «Каратели» усмиряют повсюду. Уже киргизы хозяйничают под Духовщиной. Уже китайцы расстреливают в Можарах. Уже «работает» в Сычевке Чека. Что делать?

– Возьми ты меня, Христа ради, с собою…

– Куда?

– Куда хочешь… В Москву.

Опять Москва. Опять ни тени смущения. Опять нерассуждающая уверенность в своих – в моих – силах. Но вот лицо ее потемнело.

– А та… А барыня… Где живет?

– В Москве.

– В Москве…

Она плачет. Льются женские, обильные слезы.

Мне скучно. Я говорю:

– Груша, а Вреде?

– Офицерик-то, баринок-то этот?… Мало их, что ли? Липнут, точно мухи на мед. Для баловства они это, стоялые жеребцы…

Я знаю: она целиком со мною. Но что я могу? Ведь, может быть, завтра не будет Груши, не будет меня… Я целую ее. От нее пахнет сеном.