Конь вороной

– Бей их. Бей… Чтобы ни один живым не ушел, чтобы поколеть им всем, окаянным…

23 июля.

Я отобрал 15 самых надежных «бандитов» и разделил их на два отряда. Одним командую я, другим Вреде. Я пройду в Столбцы от Салопихинского ключа. Вреде – с большой дороги. В 2 часа ночи мы выступаем.

Я оставил своих людей во ржи и один межою иду в деревню. Ярко перед рассветом сверкают звезды. У околицы часовой.

– Кто идет?

– Не видишь, ворона?

Я в шлеме и красноармейской шинели. На рукаве кубики – командный состав.

– Где штаб полка?

– Направо, у церкви, товарищ.

Не деревня, а сонное царство. Спят «каратели», спят и крестьяне – готовятся к поголовной порке. Мне вспоминается отец Груши: «Да кто порет-то? Ведь свои… Свой брат, фабричный или мужик…» На завалинке у церковного дома – огонек папиросы. Я вынимаю наган:

– Здесь штаб полка?

– Здесь. А ты кто такой?

– Товарищ.

– Товарищ?… Документы есть?

Звякнули шпоры – он встал. Тогда я говорю:

– Руки вверх!

Я увидел, как он схватился за шашку. Но я выстрелил в грудь, в упор. Выстрелив, я вхожу в сени. Скрипнула дубовая дверь, желтым светом ослепило глаза. На кроватях – «товарищи-командиры». Их трое. На столе самогонка. Я опять говорю:

– Руки вверх!

Я стреляю на выбор, слева, по очереди, и в лоб. Я целюсь медленно, внимательно, долго. Но уже на улице шум. Это Вреде. Это Егоров. «Ура!.. Ура!.. Ура!..» Я выхожу на крыльцо. По деревне мечутся люди, без винтовок, в одном белье. Во все горло поют петухи.

24 июля.

Вреде арестовал «военкома» и привел его в лагерь. «Военком» – молодой человек в пенсне, из бывших студентов. Он бос: сапоги снял Мокеич. Он вздрагивает и озирается исподлобья. Я спрашиваю:

– Ты член коммунистической партии?

Он опускает глаза – не смеет признаться. Я смотрю на худое, иссиня бледное, перекошенное испугом лицо.

– Я повешу тебя.

Он падает в пыль, на колени. Он на коленях подползает ко мне:

– Товарищ!.. Товарищ полковник!.. Пощадите!.. Ведь я еще молодой…

– Из молодых да ранний… – перебивает его Егоров. – Вставай!.. Нечего зря болтать языком.

– Я молодой… Дайте мне послужить…

– Кому послужить?

– Народу…

– Народу хочешь служить? – говорит Егоров. – Бес. Сукин сын.

«Бандиты» смеются. Они рады: «военком», да еще студент… Свалилось с длинного носа пенсне, заморгали опущенные ресницы, и из глаз покатились слезы:

– Товарищ полковник!.. Товарищ полковник!..

Я вернулся в палатку. И из палатки услышал визг. Так не кричит человек. Так визжит подстреленный заяц.

25 июля.

За лагерем бежит речка, приток Днепра, Взмостя. Держась рукой за лозняк, я спускаюсь к заводи – к тихой воде. Осока царапает мне лицо, нога скользит по затонувшей коряге. Я плыву по течению. Наперерез плывет уж. Он поднял желтую, с раздвоенным жалом головку и ныряет в поднятых мною волнах. Я смотрю на него. Я смотрю на высокое солнце, на серебряный струящийся луч, на зеленый, поросший ольхою берег и не верю, не могу поверить себе, неужели завтра то же, что и сегодня? Неужели завтра снова «клюквенный сок»?

26 июля.

У меня две-три книжки, чтобы не одичать в дремучем лесу. Евангелие, рассказы Пушкина, стихи Баратынского. Сегодня я раскрыл наудачу:

Но ненастье заревет,
И до облак свод небесный,
Омрачившись, вознесет
Прах земной и лист древесный.

Бедный дух! Ничтожный дух!
Дуновенье роковое
Вьет, кружит меня, как пух,
Мчит под небо громовое.

Не о нас ли сказаны эти слова? Не «пух» ли мы? Не «пух» ли повешенный «военком», сожженный Синицын, запоротый до полусмерти Кузьма? Не «пух» ли Федя, Егоров, Мокеич, мы все – зеленые, красные, белые – навоз и семя России?…

В тучу кроюсь я, и в ней
Мчуся, чужд земного края,
Страшный глас людских скорбей
Гласом бури заглушая.

27 июля.

Приехал из Москвы Федя. На нем новый, синего цвета, «педзяк» и щеголеватые бриджи в клетку. В этом наряде он похож на берейтора из провинциального цирка. Он доволен собой. Он то и дело вынимает зеркальце из кармана и приглаживает пробор: «кандибобером ходит»… Я спрашиваю его:

– Разменял?

– Разменял, господин полковник.

– Сколько?

– Две тысячи пятьсот фунтов.

Он рассказывает про привольную московскую жизнь. «Бандиты» окружили его. Они слушают с упоением. На вершинах дерев золото вечернего солнца. Внизу сумерки. Хороводами жужжат комары.

– Люди как люди и живут по-людски. В рулетку играют, ликеры заграничные пьют, девиц на «роль-ройсах» возят. Одним словом, Кузнецкий Мост. Выйдешь часика этак в четыре – дым коромыслом: рысаки, содкомы, нэпманы, комиссары… Ни дать ни взять как до войны, при царе. Вот она, рабочая власть… Коммуной-то и не пахнет. В гору холуй пошел, жи-вут!.. А мы, сиволапые, рыжики в лесу собираем… Эх!..

Егоров морщит седые брови:

– Помалкивал бы в тряпичку, Федя. Соблазн.

– А что?… В Москву захотелось?

– Язва, отстань… Бесом стал. Бесов тешишь.