Читаем Конь вороной полностью

– Федя, сколько на площади фонарей?

– Не считал, господин полковник.

– Сосчитай. И на каждый фонарь повесь. Понял?

– Понял. Так точно.

15 августа.

Я сказал: «спасайся, кто может», и уже нет «бандитов» и «шайки». Нет никого. Есть отдельные невооруженные люди. Они рассеялись по окрестным лесам. С кем же красные будут драться?

Я верхом ухожу из Ржева. Чего я достиг?… Вот опять знакомое, столетнее, утомление. Нет, хуже. Позади – опустелый лагерь, впереди… На что надеяться впереди? Запылали деревни вокруг, свищет плеть, трещат пулеметы. Нет конца самоубийственной бойне. Изошла слезами Россия, и исчах великий народ.

Вечереет. Красным заревом разгорелась заря и погасла. На прозрачном бледно-зеленом небе девять черных столбов. Девять повисших тел. Все без шапок, в нижнем белье. Все с открытыми, слепыми глазами. И все качаются на ветру.

За Москву. За Столбцы. За Грушу.

<p>III</p>

3 февраля.

Я подхожу к телефону.

– 170-03…

– Алло! 170-03? Попросите товарища Ковалева.

– Алло! Это ты, Федя?

– Я, господин полковник.

– Осторожнее. Какой я теперь полковник?

Я слышу, как он смеется.

– Бог не выдаст, свинья не съест… Плевать я на них хочу…

– Ну что?

– В Кунцеве. На третьем запасном пути.

– Так… Ну а ты как живешь?

– Я-то? Скоро за усердие в комиссары произведут… Вчера обыск делал. Саботажника одного из белогвардейцев ловил. Только убежал проклятущий…

Я вешаю трубку. Итак, поезд в Кунцеве. Мы тоже «саботажники» и «белогвардейцы». Мы взорвем его на этой неделе.

4 февраля.

Федя – не Мошенкин, а Ковалев. Он состоит сотрудником Вечека. Егоров – не Егоров, а Ларионов. Он служит сторожем в Наркомздраве. Вреде – не Вреде, а Лазо. Он в красной армии, командует эскадроном. У всех троих фальшивые, точнее, «мертвые» документы – документы убитых. Все трое в партии – «убежденные коммунисты». Иван Лукич – «спекулянт», живет под своей фамилией и держит связь с «Комитетом». Я – без имени, невидимкой, скрываюсь у разных людей. Эти люди, конечно, рискуют жизнью.

Я в Москве. Невозможное стало возможным…

Я могу сказать про себя: «Я день и ночь пробыл в глубине морской, был много раз в путешествиях, в опасностях от разбойников, в опасностях в городе, в опасностях в пустыне, в опасностях на море, в труде и в изнурении, часто в бдении, часто в посте, на стуже и в наготе…»

Где я теперь? Не снова ли в «глубине морской»?

5 февраля.

Как часто в горестной разлуке,В моей блуждающем судьбе,Москва, я думал о тебе…

А сегодня… Сегодня я не нахожу любимой Москвы. Сегодня мне все чужое. На площадях – казенные «монументы». На вывесках – оскорбительные для русского уха слова. Памятник Марксу. Господи, Марксу!.. И тут же Наркомздрав… Пролеткульт… Москвотоп… Наркомпрод… Я иду по Арбату. Сияет зимнее солнце, хрустит под ногами снег. Те же тополи, те же березы, те же задумчивые особняки. Тот же уездный, московский быт. Но вот загудела, задымила нефтью «машина». Грохот и нахальный свисток. Проносятся «владыки мира сего». «В гору холуй пошел…» Я опускаю глаза. Я не хочу, я не могу видеть их.

Ольга жила на Цветном бульваре. Я вошел на широкий двор и поднялся на четвертый этаж. Мне открыл скуластый, в кожаной куртке «товарищ»: «Нет такой… Не живет»… Когда захлопнулась дверь, я долго стоял на площадке. Темнело. Внизу, в «домкоме» – в швейцарской, – ругались громкие голоса.

6 февраля.

В моей комнате голые стены и накрытый грязной скатертью стол. На столе нечищенный самовар. За самоваром Егоров. Он пьет чай. Он пьет его по-крестьянски – с блюдечка и вприкуску, и, разумеется, из своей посуды. Он носит ее в кармане.

– Как же ты пьешь в Наркомздраве? Ведь религия – «опиум для народа»…

– Как пью? По закону… Один бес пытался было подъехать ко мне: «Какой, мол, ты коммунист? Какой, мол, ты бессознательный пролетарий? Бoгa нет. Бoгa выдумали попы…» Ну, я его поучил маленько: «Коммуна коммуной, а о Боге не смей. Не то голову отвинчу…» Ох, господин полковник, не пристало мне ползать ужом. Да и толку нет пока что… А грех-то, грех-то какой…

– В чем грех, Егоров?

– Как в чем? Цельный день промежду бесов. Бесовские речи слышишь. Бесам угождаешь. Того и гляди и сам в бесы угодишь…

Хозяйка, Пелагея Петровна, выносит выпитый самовар. У нее истощенное, с зеленоватым оттенком лицо. Ее муж, механик, работает на заводе – «не на заводе, а на каторге царской», как она говорит. Егоров косится исподлобья:

– Тоже бесовка?

– Нет, своя… Слушай, Егоров…

– Я, господин полковник.

– В Кунцеве на третьем запасном пути стоит поезд. В нем снаряды для московского гарнизона. Завтра у тебя службы нет. Ты взорвешь его во время обеда.

Он кивает длинной бородой: «вот и толк, слава Богу». Потом говорит отчетливо, как в строю:

– Слушаюсь, господин полковник.

7 февраля.

Кунцево. Морозное утро. Снежный блеск ослепляет глаза. Направо парк, пушистые треугольники елей – «пивные бутылки», сказал бы «художник» Федя. Налево станция – рельсы. Третий запасный путь.

Перейти на страницу:

Похожие книги

Аламут (ЛП)
Аламут (ЛП)

"При самом близоруком прочтении "Аламута", - пишет переводчик Майкл Биггинс в своем послесловии к этому изданию, - могут укрепиться некоторые стереотипные представления о Ближнем Востоке как об исключительном доме фанатиков и беспрекословных фундаменталистов... Но внимательные читатели должны уходить от "Аламута" совсем с другим ощущением".   Публикуя эту книгу, мы стремимся разрушить ненавистные стереотипы, а не укрепить их. Что мы отмечаем в "Аламуте", так это то, как автор показывает, что любой идеологией может манипулировать харизматичный лидер и превращать индивидуальные убеждения в фанатизм. Аламут можно рассматривать как аргумент против систем верований, которые лишают человека способности действовать и мыслить нравственно. Основные выводы из истории Хасана ибн Саббаха заключаются не в том, что ислам или религия по своей сути предрасполагают к терроризму, а в том, что любая идеология, будь то религиозная, националистическая или иная, может быть использована в драматических и опасных целях. Действительно, "Аламут" был написан в ответ на европейский политический климат 1938 года, когда на континенте набирали силу тоталитарные силы.   Мы надеемся, что мысли, убеждения и мотивы этих персонажей не воспринимаются как представление ислама или как доказательство того, что ислам потворствует насилию или террористам-самоубийцам. Доктрины, представленные в этой книге, включая высший девиз исмаилитов "Ничто не истинно, все дозволено", не соответствуют убеждениям большинства мусульман на протяжении веков, а скорее относительно небольшой секты.   Именно в таком духе мы предлагаем вам наше издание этой книги. Мы надеемся, что вы прочтете и оцените ее по достоинству.    

Владимир Бартол

Проза / Историческая проза