Она не плачет. Глаза ее сухи. Она ждет. Так ожидала Груша ответа… Другого ответа.
– Потому что я тебя не люблю.
Я сказал и сам не поверил себе. Она потупилась. Звенел стаканами на кухне профессор. Тикали стенные часы-кукушка, и, помню, за окном кружился медленный снег.
Я в вагоне. Пахнет полушубками и махоркой. В дальнем углу, в темноте, какой-то малый наяривает на балалайке:
Чего я достиг? Позади – свежевырытые могилы. Впереди… Что ожидает меня впереди? Труден путь и далек, и не видится, и не предчувствуется конца. Завтра они падут. Кто их заменит? Феди, Егоровы, Вреде? Или белоручки, святые Касьяны, не вложившие в язвы перстов? Но ведь надо строить, не разрушать… Ольга… Я сказал, что я ее не люблю. Да, мир опустел для меня. Россия – Ольга, Ольга – Россия. Неправда. А Груша?… Нет Груши, нет и мечты об Ольге. Замкнулся круг. Не тот ли последний, когда утрачивается надежда?
Свистит пронзительно паровоз, погромыхивают колеса. Наяривает в темноте балалайка. Мчится поезд. Куда?
Мчится поезд. Я вижу: под обнаженной березой без шапки стоит человек с веревкой на шее… «На что крестишься? крестись на восход…» Я вижу: разгорается красный огонь, белеют голые плечи… «Бороду-то, бороду ему подпали…» Я вижу: пылает деревня, сверкнул на солнце топор: «Убью!»…Мчится поезд. «Товарищ, эй, не трусь! Пальнем-ка пулей в святую Русь!..»
Пальнули. И, раненая, бьется Россия. Пальнули не только они, пальнули и мы. Пальнули все, у кого была винтовка в руках. Кто за Россию? Кто против?… Мы?… Они?… И мы и они?…
Сроков знать не дано. Но встанет родина, – встанет нашею кровью, встанет из народных глубин. Пусть мы «пух». Пусть нас «возносит» ненастье. Мы, слепые и ненавидящие друг друга, покорны одному, несказанному закону. Да, не мы измерим наш грех. Но и не мы измерим нашу малую жертву… «И когда он снял третью печать, я слышал третье животное, говорящее: иди и смотри. Я взглянул, и вот конь вороной, и на нем всадник, имеющий меру в руке своей».