Конь бѣлый

— Господи… — тихо сказала Надя, проходя мимо Татлина. — Зачем вам это надо… Ты, Фирс, ступай в дом. Зачем смотреть…

— Пустые слова… — Татлин взялся за коробку с маузером. — Мудрая мысль вождя: «Только та революция чего-нибудь стоит, которая умеет защищаться!»

Надя направилась к яме, Вера придвинулась к Татлину:

— Комиссар, мы плодим мучеников. Это вредит нашей партии.

— Нашей партии ничто не может повредить! Отойди. Всем в яму!

Мырин упирался в спину Аристарха:

— Товарищ Татлин, он не идет!

— Я не могу прыгать в яму, — объяснил Аристарх. — Возраст не тот.

Татлин подошел, вгляделся и заорал прямо в лицо:

— Лестницу! Лестницу генералу!

Принесли лестницу, Аристарх спустился, остальные уже стояли на дне ямы, военный сказал: «Господи, прими наш дух с миром!»

Незаметно наступил рассвет, из мутной жижи выступил край леса, поле перед ним со стогами, банька, овин… Красноармейцы и чекисты стояли молча, даже Удропов будто бы уступил свои обязанности Мырину. Мгновенья текли во тьму, лица белели и превращались в лики.

— Ты права, ты хорошо сделала, что остановила меня, — повернулся Татлин к Вере. — Мы еще не разделались со старой религией, и нам незачем создавать новую. Ты, как тебя там? Надежда? Отойди от ямы. Ты более не нужна.

Надя подошла к краю ямы. Они стояли там, внизу, они были теперь не чужие ей, и этот генерал, Аристарх, брат Алексея. Как печально все…

— Ты иди, — сказал Аристарх из ямы. — Иди. Перекрести за меня Алешу, поцелуй, успокой. С нами не кончается жизнь…

Мырин стоял по-собачьи, у ноги Татлина.

— Дак… чего? — сказал. — Пора?

— Пора… — врастяжку ответил Татлин, вглядываясь в мыринское лицо. — А ты рыжий. — Засмеялся. — Тебя, поди, били за это?

— Дак… — почтительно улыбнулся Мырин.

— Ты, значит, Феликс? Хорошо… — взял под руку, повел. — Мы ведь друзья с твоим тезкой… Яблочко? — протянул, Мырин ухмыльнулся, взял, начал грызть. — Помню, обсуждали: сексотами пользоваться или нет? Дзержинский стоял горой: не мы придумали, не нам отменять. Они, — говорит, — будут служить теперь диктатуре пролетариата! А я говорю: не-на-вижу!

Мырин попытался отскочить, но Татлин его удержал:

— Не бойся, это ведь я сказал товарищу Дзержинскому, а не тебе. Так я и говорю… Я говорю: диктатура пролетариата — это когда сексотов не надо! При нашей диктатуре, говорю, нам будет служить весь народ! Открыто! Какие тайны? Увидел врага, услышал — приди и сообщи. А ты?

— А… А что я? — Мырин попятился.

— А ты — давай-ка в яму. В яму, в яму, в яму…

Мырин завороженно спускался, вскрикивая несуразно:

— А зачем? Зачем, товарищ?

— Как — зачем? — удивился Татлин. — А кто мне лестничку подаст?

— Дак… Вот! — Мырин протянул лестницу, Татлин улыбнулся:

— Спасибо, товарищ. А теперь приготовиться… — надел пенсне.

— К чему, к чему приготовиться?! — завопил Мырин. Он все понял. — Товарищ Давид! Моисеевич, родной мой! Я же в парте́ю большевиков-коммунистов-ленинцев подал! Мне сказали — и резолюция есть!

— Заткнись. — Татлин поскользнулся, грохнулся, Удропов подскочил, поднял, Татлин опустился на колени и начал шарить нервно: — Пенсне, пенсне, мать вашу, это же мне Анатолий Васильевич подарил!

— Какой еще… — испугался Удропов.

— Один, один у нас в партии Анатолий Васильевич, — вопил Татлин. — Луначарский, Луначарский, нарком просвещения, идиот!

— Моисеевич… — Мырин уже не кричал, он плакал, размазывая по лицу сопли и слезы. — Дети у меня, трое, беременная, насквозь болезненная! Рожать боле не может, ущемление у нее, понимаешь? Вынь меня отседова, Давид, родной, я отслужу, за мной…

Ударил выстрел, второй, Мырина вбило в стену ямы, захлестнуло кровью, вспенилась плоть, смешиваясь с землей; последнее, что успел сказать Аристарх, было: «Да здравствует Государь Император!» Вера стояла одна, Новожилов гладил трясущейся рукой морду лошади, Фирс прижимал к себе Надю и читал молитву:

— Со святыми упокой, Христе, души рабов Твоих в месте светле, в месте злачне, в месте покойне…

* * *

К вечеру провели генеральную репетицию спектакля. Идея Пытина заключалась в том, что участники «пиэссы», как бы имитируя саморазоблачение, должны были посеять в душах зрителей разумное, доброе и вечное отвращение к монархии. Собрались в костюмах, интерьер салона был подготовлен тщательно. На маленькой сцене стоял столик, за ним сидел Татлин — Петр I. Слева от него внизу стояла Екатерина — Новожилов, нарумяненный, в парике, усы Новожилов прикрывал веером, довольно ловко им трепеща. Пытин снова сел на стул — напротив, чтобы удобнее было давать указания по ходу дела. А в углу притулился — у граммофона — ординарец Новожилова, Сашка. Вера в костюме, усах и парике стояла на сцене, за спиной Татлина. Стены вагона краснели доходчивыми плакатами и транспарантами. «Мы есть — мы будем!» — висело над сценой. «Царствию рабочих и крестьян не будет конца!» — это прикрепили у патефона, как и многое другое, столь же проникновенное и убедительное. В сочетании с действом все должно было оставить неизгладимое впечатление.

— Начинает Вера, то есть Алексашка, — распорядился Пытин и шепотом произнес первые слова: «Товарищи партейцы…»