Конь бѣлый

— Нет, полковник, коммунисты, я не оговорился. В суть вещей смотреть надобно, полковник. Что такое «большевики»? Воровская кличка, вот что это такое. А мы с вами обязаны понимать: кто, что, зачем и куда. Так вот, вы уж потерпите, я растолкую. Кто: самая оголтелая и самая беспощадная группа русской и еврейской интеллигенции — так называемой. Почему «так называемой»? Потому что данное определение есть эвфемизм простого русского слова: сволочь. Теперь — «что». Вот они требуют места в обществе. На каком основании? Ну как же — они ведь одни знают, как страдает народ. Как это поправить? Разрушить то, что Бог дал. И все поделить поровну — это их идеал. Зачем? Они говорят: для всеобщего счастья. А на самом деле? Для того, чтобы те, кто ничего не имеет, но очень много хочет, — могли насладиться всеми благами жизни. Ну а уж «куда» — это понятно. У них это давно определено: город солнца, государство солнца, где все одинаковы в своей мифической равноценности. Если это «куда» осуществится — мы станем навозом истории.

— Мрачная картина…

— Увы… Что касается Государя — Семья теперь «интеллигенцией» отправлена в Екатеринбург. Полковник… А вы что — хотите спасти? Увезти? В Англию, например? Может быть — трон вернуть?

Отвечать ернически не хотелось, да и ротмистр вроде бы заслуживал доверия. Улыбнулся грустно, как бы признавая собеседника своим:

— Увидеть хотя бы… В последний раз. Помочь — хоть чем-нибудь.

Ротмистр долго молчал, всматриваясь в лицо Дебольцова. Пожевал губами, наклонился и вдруг положил на столик пухлый мешок:

— Здесь кое-какая одежонка — досталась по случаю… Да уж лучше вашей, вас же за версту видать. Переодевайтесь, а потом подумаем, как быть дальше. Вы безумны, полковник, и мне это нравится…

* * *

Дом Дебольцовых в Петербурге был на Морской — там, где она плавно подходит к Мойке у Почтамтского моста. От вокзала решили идти пешком, это даже приятно было: сколько не виделись с Невским, с городом. Здесь все изменилось. Не стучали по деревянной шашке извозчики, редко, невсамделишно грохотали по тесаному камню трамваи посреди мостовой, и публика теперь была невозможная: матросы с винтовками, патрули с красными повязками, на каждом шагу — озабоченные женщины — редкая в шляпке, все больше в платочках. Храм Знамения Пресвятой Богородицы напротив вокзала был закрыт, у статуи Александра III, сплошь заклеенной реввоззваниями и объявлениями, митинговали анархисты с черным флажком, посередине проспекта приплясывали под гармошку человек двадцать — молодые люди в крагах на крючковатых ножках, с красными бантами на толстовках, матросики, истерично-истощенного вида пишбарышни, утомленные беспрерывными сношениями в служебной обстановке и прямо на столе, все пели визгливые частушки — Дебольцов и Бабин и слушать бы не стали, но заметили остолбеневшего генерала в шинели с красными отворотами, без погон и кокарды, с ним рядом замерла жена в черном кружевном платке и сын-гимназист. Его превосходительство держал в правой руке горбушку ржаного, а на землистом лице метался такой неприкрытый ужас, что Бабин подскочил, отвел почтительно на тротуар и еще минуту стоял рядом, что-то объясняя или уговаривая, и Дебольцов услышал пролетарское:

Попадья нальет попу супу из кастрюлечки,
А мы попов стреляем влет, зря не тратим пулечки!

И еще:

Выбрил тело, выбрил лоб, выбрил чисто лице я,
А попа положил в гроб — цвети, революция!

Бабин вернулся, встал рядом, прикрыл козырьком глаз:

— Что скажете, Алексей Александрович?

— Не знаю. Страшно. Они же все в Бога верили…

— Значит — не все. Или не верили. Белинского не изволили читать?

— Это демократ такой был? Лет сто назад? Что-то говорили…

— Вот видите, полковник… Чего-то недочитал вовремя — чего-то и не понял. А что, время у нас есть, поговорим две минутки.

— О чем же?

— А все о том же: верующий у нас народ или нет. Вон скамеечка у храма, сядемте и обсудимте, если не возражаете.

Сели, здесь было спокойнее, море житейское как бы обтекало святое место, пусть и закрытое новой властью.

— Вы язык нарочно коверкаете?

— Вослед господину Туркину[2]. «Я иду — пока вру. Вы идете — пока врете». В том смысле, что мы с вами ступаем по ковру. Так что же, Алексей Александрович, вот Белинский утверждал, что церковь наша — всегда раба светской власти, духовенство же — во всеобщем презрении народа. Похабные сказки — про попов, пардон. «Дурья порода», «Жеребцы» — это все русский человек про попа. Что еще? Религиозность есть пиэтизм, благоговение, страх Божий. А мы произносим имя Господне, «почесывая задницу», — так Белинский утверждал. Атеистический народ, пронизанный суеверием, но без следа религиозности! Какие уж тут мистические экзальтации — слишком много здравого смысла, простите! Белинский, знаете ли, предсказал в связи с этим «огромность исторических судеб!» Что скажете, полковник?

Дебольцов ошеломленно качал головой.

— Не знаю… А вы — знаток!