Конь бѣлый

«Но ведь дворник сказал, что… — Мысли Дебольцова запрыгали, словно кадеты с лестницы в первый день каникул. — Но тогда — это…» — Стало страшно, спина взмокла. «Неужели я такой трус?!» Взялся за ручку дверей, но открыть не смог, не хватило сил. «Позвать Петра Ивановича? Нет… Он же смеяться станет… Я себя презирать буду во всю оставшуюся жизнь. Нет…» Рванул дверь, голоса усилились; то, что увидел, казалось невероятным, фантастическим и просто жутким сном: за столом под лампой сидели человек десять, слева выделялась пышная седая шевелюра отца — тот был в сюртуке, при эполетах, слева от него улыбался Аристарх, брат, тоже в форме, но еще с полковничьими погонами, напротив сидела мать, молодая, красивая, томная, в розовом платье и с жемчугами в ушах.

— Петр Иванович! — заорал высоким, сиплым голоском, испуганный Бабин в три прыжка оказался в комнате, встал рядом.

— Что-с?

Дебольцов уставился подозрительно: что же, не видит? Издевается просто-напросто…

Между тем мать печально опустила голову:

— Господа… поверьте: слышать надобно. А мы — глухие. Помните, у Тютчева? «Вражду твою пусть тот рассудит, кто слышит пролитую кровь». Мы никогда не слышали…

Все поддержали, Дебольцов сжал голову, Бабин стоял рядом и смотрел сочувственно.

— Это ваше предсказание сбывается, — сказал Дебольцов обреченно. Объяснять не стал — ротмистр смеяться будет, кому охота дураком…

В киоте, в дальней комнате, нашел записку Аристарха: «Алексей, наших берут, извини — не дождался, если что, ищи в заводе». Здесь же лежал родовой складешок шейный: Смоленская и Нерукотворенный Спас. Перекрестился истово, приложил ко лбу, откуда что и взялось — никогда раньше не замечал в себе религиозной строгости.

Бабин первым двинулся к выходу, скрипя половицами; непостижимо пробили восемь раз часы в гостиной, и еще более непостижимо прозвучал голос Петра Ивановича: «Полковник, там лампадка теплится, так вы погасите».

Посмотрел: лампадка раскачивалась из стороны в сторону словно маятник, как она могла двигаться, отчего? Бабин вернулся, сказал с усмешкой: «А вы говорите, полковник…»

Знак был тревожный.

* * *

Через несколько дней после визита Колчака Сергей Николаевич Тимирев решил объясниться с женой. О появлении соперника он ничего не знал, но мгновенно изменившееся настроение Анны Васильевны, улыбчивый взгляд в никуда и ответы невпопад на вполне ясные житейские вопросы привели контр-адмирала в смятение. Жену он любил и боялся потерять, роковые предположения гнал, как дурной сон на рассвете, да и не верил в общем, что решится уйти. Не может того случиться, нет, не может — убеждал он себя. Анна — вот она, рядом, руку протяни — но нет ее, проходит мимо, проходит сквозь, как это страшно, и невозможно больше делать вид, что не замечаешь.

Придя в спальню заранее, закурил — хорошо, впрочем, зная, что она этого не любит. Раздражался: нельзя со всем соглашаться. Нельзя быть подкаблучником. Боевой офицер, в такое время… И тут же одергивал себя: какая в сущности чепуха. Она любит другого. Пусть. Лишь бы не уходила, лишь бы не нарушался хрупкий мир, если есть сегодня — есть и будущее…

Анна вошла в пеньюаре, обворожительная, молодая, прекрасная. Подумал: может быть, не надо начинать безнадежный, унизительный разговор, ведь не любит более… Но она сказала укоризненно:

— Сергей, это ужасно, когда ты куришь в спальне.

Швырнул пепельницу в камин: нет, женщины определенно не умеют видеть состояние близкого человека, они слишком эгоистичны и сосредоточены на собственных переживаниях. Даже приличия — и те побоку.

— Ты велела собрать вещи, — сказал тоном командира корабля, ведущего дознание.

Она поморщилась:

— Что с тобой?

— Со мной ничего, — чувствовал, что силой и логикой противостоять ей не может, и ярость захлестнула разум. — Ты хочешь уехать? Он… — спросил с нажимом, — был?

Вошла Даша, она вела за руку мальчика, несчастный ребенок…

Анна перекрестила его, потом и Сергей Николаевич перекрестил — подчеркнуто трагически, словно в последний раз.

Даша заметила неладное:

— Пойдем, пойдем, милый…

И он ушел, наклонив голову низко-низко, может быть, тоже почувствовал что-то. Дурное…

— Ты подумала о сыне? Ты понимаешь, что сошла с ума, что вот-вот случится непоправимое, я люблю тебя, я обязан убедить, предостеречь… — Слова застревали в горле, он видел: ей все равно.

— От Колчака? — спросила с деланым удивлением. — Но ведь ты нас познакомил. Знаешь, если я дорожу необычайным фасоном своего платья — я избегаю называть портного!

— Прости, это слишком умственно. Ты решительно едешь?

— Я заберу мальчика сразу же, как только смогу.

Все было кончено…

* * *

В Лондон Колчак приехал в начале августа 1917 года. Поселился в небольшом, очень уютном отеле на Курзон-стрит, тихой-тихой лондонской улочке с магазинчиками, пивнушками и трактирами — как это называется по-английски, Колчак не знал. Но более всего поразила его стерильная чистота, мягкие дорожки и тихие, незаметные горничные. Не слышно было пьяных воплей, никто не скандалил, в ресторане кормили вкусно и совсем — при стесненных средствах адмирала — недорого.