Комната из листьев

Миссис Браун услышала в моих словах трепет чего-то более значимого и встретила мой взгляд. Какое-то время мы, две женщины, просто стояли посреди огромного пространства, по которому гулял чистый ветер, и смотрели друг на друга, думая о том, что невозможно было облечь в слова.

В ту первую весну у нас вошло в обычай во время прогулок подниматься на широкую каменную площадку на вершине кряжа, взиравшую на небо, как открытый глаз. Как-то получилось, что не возникало необходимости объяснять мистеру Макартуру, куда именно его жена вместе с сыном и прислугой ежедневно направляют свои стопы, когда покидают дом после обеда.

Под контролем отца

Эдварду, как и мне, наши прогулки доставляли огромное удовольствие: Ханнафорд знал, какие игры увлекут полуторагодовалого мальчика. Особенно ему нравилось сидеть на плечах у Ханнафорда, пока мы шли. И как же заливисто он хохотал, когда на вершине Ханнафорд приподнимал его, раскачивал за руки и ставил на землю.

Дома Эдвард страдал под контролем отца. Мистер Макартур не признавал снисходительности. При нем нельзя было выказывать слабость и жаловаться. «Не смей!» – только и слышал Эдвард от отца, стоило ему захныкать, если он падал или хотел, чтобы его взяли на руки. «Не смей, мой мальчик!». Хлесткие резкие слова, как удар хлыста.

Тем не менее сына он любил, по-своему. Придумал для него уменьшительно-ласкательное имя – Нед. И, когда смотрел на спящего малыша, лицо его дышало печальной нежностью. В другое время такое выражение на нем никогда не появлялось.

Да, это была нежность, ведь мистер Макартур не был чудовищем. Как и для всякого живого существа, любовь к детям была для него неотъемлема, как дыхание. Это была печальная нежность, потому что в раннем детстве его отправили прочь из дома, и он так и не узнал, что отец может быть строгим, когда это необходимо, и в то же время ласковым.

Меня и саму удивляло, что я испытываю умиление, почти жалость к этому очерствелому человеку, когда наблюдаю, как он склоняется над детской кроваткой.

Лучше брата не найти

Спустя три года после высадки капитана Филлипа и его матросов, в силу обстоятельств ставших колонистами, на побережье Нового Южного Уэльса на всех его бескрайних просторах было всего два крошечных британских поселения. Одно – в Сиднейской бухте; второе – носившее местное название Парраматта – на удалении пятнадцати миль вглубь суши. Почва там была более плодородная, и эта территория стала районом, так сказать, сельского хозяйства. Заключенных туда послали возделывать землю, а к ним, разумеется, приставили солдат, для которых соорудили казармы. Для губернатора построили второй дом, составили план прокладки улиц.

Нам повезло, что капитана Непина на время отправили в Парраматту управлять поселением. Первые недели пребывания в Сиднее мы с ним нередко сталкивались, и это были неловкие встречи, так что мы вздохнули с облегчением, когда его отослали за пятнадцать миль от нас. За пятнадцать миль от меня и, что более важно, от мистера Макартура. Я прекрасно помнила, что мой муж исписал гору бумаги на «Нептуне», собирая компромат на Непина, но надеялась, что сам мистер Макартур забыл про свои записи.

Как же он ликовал, узнав, что Непина откомандировали в Парраматту. Мистер Макартур тоже подлежал командированию в этот район в порядке очередности, но он заявил, что нужен своей семье в Сиднее, и потому его пребывание в Парраматте было недолгим. Среди офицеров считалось позором нести службу в глубинном поселении, которое называли провинцией провинции. Там прозябали люди, лишенные честолюбия и всякого желания чего-то добиться в жизни. В общем, это был тот же Гибралтар, только в другом полушарии.

Но как-то вечером той весной мой муж ворвался в комнату, где я сидела у камина, в котором пылал небольшой огонь, разожженный больше для уюта, чем для тепла. Едва войдя в дверь, он тут же стал изливать свой яростный гнев. Голова и плечи его были напряжены и как-то странно перекошены, словно он силился устоять на ногах под ураганным ветром.

– Теперь этот мерзавец клевещет на меня! – воскликнул мистер Макартур. – Вернулся в Сидней и распускает слух, что якобы я шпионил за ним и Трейлом – в буквальном смысле стоял под дверью и подслушивал, как какой-то там коридорный!

Он порылся в бумагах, что лежали на столе в углу, и со стопкой в руках повернулся ко мне.

– Вот, смотрите! Смотрите, видите?! У меня здесь все записано, каждое лживое слово!

Записи, сделанные на «Нептуне», не были позабыты, как я надеялась. О, почему я их не сожгла? Упущенный шанс второй раз не представится. Десять месяцев миновало с тех событий на борту корабля, однако огонь ненависти, раздутый каким-то смутьяном, который передал мужу порочащие слова Непина, запылал с новой силой.

– Но, сэр, – заметила я, – те события давно в прошлом. Страница перевернута. С тех пор много воды утекло. Чего ради ворошить старое, то, что ушло и похоронено?

Я разными словами говорила одно и то же, надеясь повторением избитых выражений утихомирить гнев мужа.

– Чего ради? Вы спрашиваете, чего ради?