Комната

Его кулаки были сжаты, а ноздри яростно раздувались. Он слышал скрежет собственных зубов. Он встал, и, постояв секунду, двинулся к зеркалу. Несколько минут он смотрел на себя в зеркало, пока не почувствовал, что напряжение уходит из его тела. Он потрогал пальцем прыщ, поиграл с ним, потом кивнул и вернулся на койку. Он сидел на койке и смотрел в стену. Стена слегка подвинулась назад. Он улыбнулся и снова кивнул. Я потерплю. У меня достаточно времени, чтобы наказать этих козлов. Вот когда я их достану – им будет нелегко. Чем дольше я жду, тем злее будет наказание. Уж поверьте, это будет нечто.

Он вытянулся на кровати, сложив руки за голову, позволяя свету из потолочного плафона проникать сквозь веки. Он чувствовал свет глазами и иногда открывал их и секунду смотрел на свет, а когда они начинали слезиться, закрывал их, улыбаясь. Прохладные слезы прокладывали дорожки, сбегая по его щекам. Он крепко сжимал веки, пока в глазах не становилось темно, а потом резко открывал их, позволяя свету вреза́ться в глаза, потом снова закрывал глаза, ощущая стекающую по щекам воду. Он снова и снова играл в эту игру, до тех пор, пока его глаза не разболелись, после чего он закрыл их и расслабился, погружаясь в себя глубже и глубже, и резь в глазах медленно уходила. Кровать была мягкой. Бриз – прохладным и нежным. Лунный свет умиротворяющим. Медленно, медленно он погружался в себя, окутанный успокоительной силой ненависти.

Собак натренировали быстро. По крайней мере, так показалось. Вообще-то, он точно не помнил, сколько именно времени это заняло, но ему подумалось, что время прошло как-то быстро, поскольку ему это дело очень понравилось. Особенно понравилось заставлять их неподвижно сидеть и не скулить, пока он прикрепляет к их носам их жетоны. Хотя, если подумать, то времени ушло немало. Особенно на то, чтобы их ладони и колени как следует загрубели. Боже, как же это было весело. Одно удовольствие было наблюдать за ними, ползающими на карачках по битому стеклу и гравию, а потом, когда их ладони загрубели достаточно для того, чтобы они могли ползать быстрее, эти их мозоли среза́лись, и все начиналось заново.

Хороши также были и бега по бетонной дорожке за механической сучкой, под светом прожекторов, следовавшим за ними по маленькому треку, освещавшим их потные телеса, и каждый раз, когда они пробегали мимо крошечной кабинки, где сидели абсолютно все здравые члены их семей, которых набили туда плотно, как селедок в банку, они останавливались, принимали молящие позы и лаяли, а он хлестал их плетью по исполосованным, окровавленным задницам, и гонка начиналась заново. Иногда он бежал за ними трусцой, смеясь и подгоняя их ударами плети. Бывало, он останавливал бега и объявлял перерыв, а они стояли на карачках, понурив головы и свесив языки, а он смотрел на их страдания и на то, как они хватают ртами воздух. Их легкие разрывала невероятная боль, а он втирал им соль с уксусом в рассеченную плеткой плоть и в их окровавленные ладони и колени, а потом бега продолжались по щелчку его плети, и они снова трусили по бетонной дорожке, пока не валились замертво от изнеможения. Потом их оттаскивали к их будкам, а они даже скулить были не в состоянии, несмотря на то, что их кожа – от макушек до пяток – была рассечена, исцарапана, обожжена трением о бетон, гравий, стекло и асфальт, по которым их тащили.