Комната

его рука ударяется о край раковины и повисает плетью. Он наклонился в сторону койки, и его тело двинулось туда же. Двинулась нога, и каким-то образом другая нога последовала за первой. Он раскинул руки, и его тело продолжило движение далее, прочь от стены. Одна нога предшествовала другой, а рука скользнула вперед, коснувшись края койки. Ноги тащились за полусогнутым телом, пока его руки не ухватились за койку, и тогда он толкнул себя вперед, и верхняя часть его туловища упала на лежбище. Его лицо погрузилось в шерстяное одеяло, в то время как ноги свисали, ожидая, когда он подтянет их к остальному телу.

Одеяло оцарапало лицо, а нагретое в фибрах одеяла дыхание обжигало его. Но какая, к черту, разница? Никакой. Стоять, опершись на стену, или валяться, свисая ногами с койки. Какая, нахер, разница? Все это ничто. Просто жди. Остановись и жди. В конце концов, движение будет. В конце концов, ты все равно растянешься на койке и станешь елозить в попытках залезть под одеяло. И зачем торопиться? Пошло оно. Опираешься. Свисаешь. Растягиваешься. Не один ли хер? Что морду тебе этим одеялом колет, что жопу. И хуйли с того? Одна херня. Просто подожди, и рано или поздно тело зашевелится, или ты просто тут замерзнешь. Никакой разницы. Он медленно вытянул вперед руки. Его бедра задвигались, а большие пальцы ног уперлись в пол.

Он штурмовал ползком койку, пока не вцепился руками в край матраса. Он медленно втаскивал себя наверх, пока постепенно его тело не оказалось полностью на матрасе. Он перевел дыхание. Понюхал одеяло. Оно пахло всеми возможными запахами одновременно. Запах этого одеяла ничуть не отличался от запаха любой подмышки или задницы. Вроде бы есть различие, но очень похоже. Их индивидуальная вонь.

Он сунул подушку под голову и подумал было залезть под одеяло. Нет. К черту. Сначала надо отдохнуть. Просто поваляться. Отдых прежде всего. Под одеяло и потом можно залезть. Сейчас отдых.

Серость стен сменилась более темным оттенком серого, когда он закрыл глаза. Было приятно перекрыть хоть немного света. Весь не получится, но хотя бы немного. Достаточно для того, чтобы в этой серости не было угрожающих углов. Это не та чернота, что порождает внезапные вспышки света, режущие глаза, и отнюдь не бархатная темнота, которая начинает оживать и обтекает тебя с разных сторон. Обычная успокаивающая серость. Не на что смотреть.

Но он мог чувствовать. Он всегда чувствовал. Несмотря на причиняемый ими дискомфорт, было ощущение некой безопасности в старых, знакомых ощущениях. Он чувствовал, как тошнота тянет его гортань, и машинально часто сглатывал, и чем чаще он делал это, тем быстрее тошнота распространялась по телу, пока не поселилась в каждой его части, в каждой клетке, в каждом вздохе, пока они не стали единым целым.

Он знал, что больше не нужно беспокоиться о том, что его вырвет. Точно не сейчас. Какое-то время это ему не грозило. Еще придет момент, как уже бывало периодически, когда ему снова придется нависать над толчком и блевать на собственное отражение в воде, отчаянно цепляясь руками за края унитаза. Его тело снова будут сотрясать и скрючивать рвотные позывы, а лицо зависнет на расстоянии дыхания от его рябящего отражения. Но не сейчас.

Прямо сейчас его тошнота была скорее другом, чем врагом. Его тошнота сейчас была постоянной и настойчивой, но не угрожала внезапным взрывом рвоты. Она всего лишь присутствовала там, в нем, а через него – повсюду. И он знал, что она всегда там будет. Что она никогда его не покинет. И что бы ни случилось, куда бы он ни пошел, что бы этот мир с ним ни сделал, он всегда сможет рассчитывать на этого своего компаньона. Это была константа вроде Полярной звезды. Единственная вещь, на которую он всегда мог положиться.

Теперь он всегда сможет обернуться вокруг своего маленького шара тошноты и поделиться с ним своими болью и одиночеством, разбитыми мечтами, слезами, выступившими на печальных лицах. Слезы, причиной которых он был и из-за которых ему приходится обнимать своего друга, чтобы он мог жить, зная об этих слезах, зная, что, какой бы сильной ни была боль, она должна быть еще невыносимее, что она не была равнозначной тем слезам.

Резко открыв глаза, он уставился на толчок, потом, соскользнув с койки, заковылял в его сторону. Очень, очень внимательно он рассматривал стену, пол и сияющий белый фаянс. Оторвав длинный кусок туалетной бумаги, он встал на колени и принялся рассматривать туалет с различных углов, промокая и вытирая каждое место, казавшееся мокрым. Закончив, он бросил бумагу в унитаз, глядя на то, как ее смывает с глаз долой, а потом еще пару минут смотрел в унитаз, чтобы убедиться, что она не всплывет каким-то образом обратно. Удовлетворенно кивнув головой, он заковылял к койке, глянул еще раз в сторону толчка, прежде чем опуститься на колени у койки и оттянуть вниз одеяло в достаточной степени, чтобы заползти под него.