Командующий фронтом

Устроив детей, Агеев подал машинисту руку и только отошел, как увидел под конвоем японских солдат партию арестованных. Арестованные шли, озираясь по сторонам, но не переговаривались между собой — солдаты грозили открыть стрельбу. Среди арестованных были и женщины, и одна из них, третья с краю, показалась Агееву знакомой. Голова ее была укутана в белый полушалок, за спиной болтался вещевой мешок. Она с трудом передвигала ноги. «Да ведь это жена Лазо, — подумал Агеев и почувствовал, как холодный пот выступил на лбу. — Значит, и главкома взяли». Он пытливо, до рези в глазах, рассматривал всех арестованных, но не нашел среди них того, кого искал.

Домой Агеев не пошел и твердо решил спасти Лазо, будучи уверен, что он среди арестованных. Обернувшись к машинисту, он кликнул:

— Тихон Николаевич, дай-ка мне на несколько минут гаечный ключ, масленку и моток буксовых концов. Пойду к арестантскому вагону осмотреть подшипники.

Машинист понял Агеева. И пока Тихон Николаевич доставал для него инструмент, Агеев написал на бумажке:

«Ищите меня в Рухлове у вдовы Никитиной. Если ваш хозяин с вами, снимите с головы платок. В вашем вагоне Гук со станции Ин, скажите ему, что дети на тендере».

Сильно забилось сердце у Агеева, когда он подошел к арестантскому вагону. Присев на корточки, он открыл буксовую крышку и стал вытаскивать подбивочные концы. Летом на Мациевской он, разогнав паровоз с гружеными платформами, спокойно спрыгнул на насыпь, хотя тысячи глаз напряженно следили за его прыжком, не веря, что он останется жив. А сейчас Агеев волновался как в тот день, когда отец его впервые привел к Парамону Парамоновичу.

Вот поднялась по сходням женщина в полушалке. Мгновенье — и Агеев, подавив волнение, ловко засунул в голенище ее сапога записку, поднялся и, отойдя от вагона, стал буксовочными концами вытирать пальцы, которые он окунул в буксу со смазкой.

На верхних нарах у открытого люкового отверстия показалась женская голова, укутанная полушалком. Агеев поднял глаза и встретился со взглядом женщины. «Да, это жена главкома, но платка она не сняла, значит…» Стало легче на душе. Боясь привлечь к себе внимание японских солдат, которые бесцеремонно захлопнули люк, Агеев направился к машинисту, возвратил ему гаечный ключ, масленку и, словно пьяный, пошел, шатаясь, по путям.

Тюрьма в Алексеевске двухэтажная, старая, но крепкая, сложенная из красного кирпича. Семеновцы и калмыковцы сгоняли в Алексеевск заподозренных в сочувствии к большевикам, пытали их, секли и угрожали расстрелом.

Ольгу Андреевну поместили в общую камеру на первом этаже. Никого из арестованных она не знала и ни с кем не собиралась заводить знакомства, хотя бы потому, чтобы к ней не приставали с расспросами о Лазо. Гуку она еще в вагоне рассказала, по просьбе Агеева, о детях. Он не стал расспрашивать, откуда она знает, а лишь крепко сжал ее руку повыше локтя в знак благодарности.

В камере он отвоевал для Ольги Андреевны местечко у окна и сам устроился рядом.

В первый же день ее вызвали на допрос. Молодой следователь по неопытности небрежно задавал вопросы и нехотя записывал.

— Подумайте сами, — говорила Ольга вкрадчивым голосом, — я одна на белом свете, голодаю, заболела туберкулезом и, чтобы спасти свою жизнь, отправилась пешком в тайгу к одной старушке-родственнице. Пришла, а она еще осенью умерла. Я обратно, а тут жандарм меня задержал. Он был пьян и даже не посчитался с тем, что я больная женщина. Это бесчеловечно…

— Вас задержали в тот момент, когда вы спорили с конторщиком Бородинского прииска? — спросил следователь.

— Да! Но жандарм был не менее пьян, чем конторщик, господин следователь. Вообразите себе морозный вечер… Ваша жена или сестра идет по улице и навстречу ей пьяный. Она пытается пройти мимо, но пьяный загораживает дорогу, продолжая кричать, что она, то есть ваша жена или сестра, исковеркала ему жизнь… И вдруг появляется жандарм. Пьяного он отпускает, а вашу жену арестовывает. За что? Скажите сами, за что? Кто я такая? Вольнослушательница Томского университета. Или теперь стыдно заниматься в высшем учебном заведении?

Ольга еще долго говорила и так утомила следователя, что тот не стал больше допрашивать и приказал увести ее обратно в камеру.

Ночью Гук спросил:

— Ну как, отпустят?

— Должны отпустить. Никаких улик нет, мне надо до Томска добираться, учиться.

— Родители далеко?

— Я сирота.

— Как бы и мои детишки не остались под открытым небом. Матери у них нет, а меня отсюда не выпустят. Боюсь, что в Макавеево переведут.

— А там что?

Гук тяжело вздохнул:

— Там не допрашивают, там то пальцы переломают, то глаз выколют, то раскаленным гвоздем пятки прижгут, пока богу душу не отдашь. Только один человек оттуда бежал, такие страсти рассказывал, что волосы дыбом становятся: будто сам Семенов проколол глаза четырем казакам за то, что они у Лазо помощниками были, а потом их спалили на раскаленных углях.