Командиры седеют рано

Встретились мы с Лутошкиным в начале пятидесятых годов. Был я тогда начальником штаба полка. Должность почетная, но не легкая. Служил в Туркестанском военном округе. Край весьма своеобразный, трудный. Особенно это чувствуется на учениях, когда уходишь с постоянных квартир в пустыню. Местность здесь не та, что в других округах: нет ни лесов, ни рек, ни кустарника — горячий песок да палящее солнце в небе. Бывает, на наших картах целый лист покрыт одним условным знаком — коричневыми точками, похожими на мелкие веснушки. Это пески. Пески мертвые, безводные, горячие днем и холодные ночью. Только изредка где-нибудь обозначен кружком колодец и стоит надпись: «Глубина 120 метров, дебет воды 250 литров в сутки». Трудно приходится во время учений на такой местности: нужно возить за собой и воду, и топливо, и далее мухобойки. Все это и многое другое должно быть непременно, потому что отсутствие какой-то мелочи обязательно отразится на работе штаба или действиях подразделений.

И вот стал я примечать, что нам очень хорошо помогает командир комендантского взвода сержант Лутошкин. Он прибыл в полк недавно из какой-то переформированной части. Дослуживал третий, последний, год. Энергичный, все у него спорилось, было обдумано и вершилось ко времени. Только штаб остановится, мгновенно поднимаются между барханами палатки, в них появляются столы, стулья. Пока офицеры устраиваются на рабочих местах, смотришь — вокруг уже выросли столовая, умывальники, шлагбаумы, указки, туалетные. И все это сноровисто, без крика, без суеты.

Я однажды специально посмотрел, как ставили большую палатку. Только сбросили ее с машины, как четверо ухватили за углы и растянули полотнище на полную длину, причем видно было — каждый помнил, какой угол его. Когда они растягивали, один солдат уже бежал по кругу с охапкой кольев и раскладывал их точно в тех местах, где придется крепить. Кто-то шмыгнул с шестами под брезент, и уже поднималась крыша палатки на дыбы. А первая четверка натягивала веревки и крепила их на опоры. Палатка была готова через несколько минут. Сооружение это, надо сказать, не малое, с хороший дом — два входа с тамбурами, двенадцать окон.

Много раз доводилось мне раньше видеть, как ставится такая палатка: люди бегают, кричат — один не дотянул, другой перетянул, то не хватает веревок, то потерялась оттяжка, а когда после долгих криков и ругани наконец собрано все, вдруг выясняется, что оставили на старом месте кувалду и забивать колья нечем.

Тут же никакой беготни, все были на местах. А Лутошкин стоял словно дирижер в оркестре, где каждый знает свою партитуру, и только подсказывал, напоминал, взмахом руки показывал, что брать, или коротко выкрикивал фамилию: «Сидоркин!» И Сидоркин мчался туда, где ему полагалось быть в это время.

Однажды штаб получил распоряжение перейти на новое место.

Лутошкин подошел ко мне, обратился, как положено, спросил:

— Сколько километров будем перемещаться?

— Восемьдесят.

— Разрешите идти?

По всему было видно, что сержант не хочет отрывать у начальника штаба дорогое время. Я остановил сержанта:

— А что вам дает эта цифра?

— Все необходимое для моей работы, товарищ подполковник. (Я в то время был подполковником.)

— Не понял вас. Объясните, — попросил я.

— Сейчас время семнадцать ноль-ноль, — доложил Лутошкин. — Восемьдесят километров мы будем по пескам пробиваться часа четыре. Значит, на место придем в двадцать один. К тому времени стемнеет. Колонна на марше растянется. Стало быть, должен я электростанцию к головной машине прицепить, где рабочие палатки погружены. А днем она у меня в хвосте, чтобы движение не задерживала. Теперь насчет постелей. Приедем ночью. У кого-нибудь из офицеров, может быть, время для отдыха выкроится. Значит, машину с раскладушками и простынями тоже поставлю поближе к голове колонны…

Мне очень понравилась хозяйская расчетливость сержанта. Хорошо иметь такого помощника. А за старания и добросовестность всегда хочется человека отблагодарить. Поощрил и я Лутошкина после учения.

Как-то сидели мы рядом в кино, ожидая начала сеанса, разговорились. Он рассказал о себе. Он мордвин. Жил все время в деревне. Окончил восемь классов. Потом курсы — стал трактористом. Был на целине по комсомольской путевке. Оттуда и призывался в армию.

Смотрел я на паренька. Вид у него действительно сельский — простое бесхитростное лицо, нос слегка приплюснутый, утиный, белые, как перезрелый овес, волосы. Щеки румяные, загорелые. И вообще так и веяло от него степной свежестью, видно, человек никогда не дышал городским перегаром бензина и копотью заводских труб. Он, наверное, и в мыслях был такой же чистый, непорочный: в глаза собеседнику смотрел прямо и доверчиво. Говорил откровенно и о прошлом и о будущем. Ему нечего было таить и незачем.

— Нравится мне порядок в армии, — сказал он. — Все по времени, все точно, без лишних разговоров.

— Ну и оставайтесь на сверхсрочную, если нравится, — предложил я.

— Надо подумать, — бесхитростно улыбнулся сержант.