Командировка

Все, все. Я прощался с городом и его обитателями. Командировка закруглялась. Ни с кем мне не хотелось больше встречаться, и уж меньше всего — с этим человеком. Я не знал, каков он был прежде, в молодости, был ли талантлив или бездарен, всеведущ или наивен, но то, во что превратились его способности и его чаяния, не внушало симпатий. Он сводил счеты с миром и при этом мерзко шуршал пиджаком. Вино ли в том виновато, люди ли, коварство обстоятельств — все это теперь ничего не значило. У человека, озабоченного сведением счетов, на лбу сияет Каинова печать. И ее не заклеишь пластырем красивых фраз. Впрочем, Прохоров и не пытался. Он не хитрил, прощальный взгляд его был тревожен и едок, как пыль.

— Тут кое–какие предложения и расчеты, — пояснил он, не заметив моей колкости. — Надеюсь, это заинтересует Владлена Осиповича. Можете передать, что разрабатывать эту тему я готов на любых условиях. На любых! Так… Что еще? Да, с прибором. Здесь тоже все сказано и рассчитано. Чтобы исправить положение, потребуется не меньше четырех–пяти месяцев. Вы когда едете? Завтра?

— Сегодня.

— Я так и предполагал. Бельмо на глазу…

Он не дал мне времени ответить, поднялся, издавая звуки рассохшегося пианино, но почему–то руки мне не протянул. Уже уходя, замешкался, оглянулся, и я увидел на его лице муку, пронзившую мое сердце.

— Не заблуждайтесь, — произнес он с мертвой улыбкой. — Никто никого не предает. Никто, Виктор Андреевич. И никто никому не подставляет плечо. Это все детские представления, ложные. У вас шоры на глазах, я вам говорю. Вы их откиньте, откиньте. С шорами легче, конечно, но без них как–то просторнее.

Он уже ушел, а я все стоял около столика, не двигаясь, прижимая к груди туесок с платком и пухлый прохоровский конверт. Это что же такое, в самом деле? Два человека, совершенно разных, в течение суток уверяют меня, что я слеп. В чем слеп? Кто их тянет за язык? Допустим, они правы, каждый по–своему. Но это же неприлично, попросту неприлично говорить убогому, что он убог. А если я уже не могу прозреть? Если моя слепота окончательная и неизлечима?

Я тряхнул головой — все, все! — и побрел к себе в номер. Там пообедал остатками сыра и печеньем.

Вкусную еду запивал водой из–под крана. В ящике стола обнаружил непочатую коробку шоколадных конфет. Это пойдет на ужин. Позавтракаю в поезде. Денег хватит на стакан чаю и на калорийную булочку. Превосходные булочки иногда продают в поездах. Одну можно грызть сутки напролет.

В последний раз побрился, уложил чемодан. Мне очень хотелось хотя бы мельком проглядеть бумаги Прохорова, но я себя пересилил, сунул конверт на дно чемодана, под рубашки.

Теперь надо бы попрощаться кое с кем. Но есть ли в этом городе справочная служба?

Я набрал 09 и через несколько минут, к огромному моему удивлению, получил домашние телефоны Порецкой, Шутова и Капитанова. Обзванивал адресатов я в такой очередности: Владимир Захарович, Петя, друг, Шурочка, душа моей души. Все три прощания получились довольно однообразными. Поначалу заминка изумления и неловкости, потом шаблонные сухие пожелания доброго пути. Никто не изъявил охоты меня проводить, и никто не пригласил приезжать еще. Грустно это, грустно. Владимир Захарович учтиво поинтересовался, к каким выводам я пришел. Я коротко ему объяснил свое понимание проблемы. Просил передать мои извинения Шацкой, которую если и обидел, то неумышленно. Капитанов холодно пообещал. По тону чувствовалось, разговор со мной, а скорее — я сам, ему осточертел. Петя Шутов пробормотал что–то невнятное о прелести московских ресторанов, выдавливал слова неохотно, с отчуждением.

Я сказал ему: «Приезжай, Петя, в Москву, погуляем». Он ответил: «Приеду, приеду, в отпуск, наверное, приеду». О делах ни гу–гу. В трубку доносился детский плач, раздраженный женский голос. Я представил, попрощавшись, как он с облегчением и мрачной гримасой швырнул трубку на рычаг… Шурочку я благодарил за помощь, клялся, что она удивительная девушка, что цены ей нет. Она жеманно, незнакомым голосом ответила: «Ну да уж, ну да уж, скажете тоже». Она рассталась со мной, видимо, задолго до моего звонка.

Часа три, до самого поезда, я проваландался на пляже. Играли с Кирсановыми в подкидного дурака, купались, болтали о всякой чепухе. Сменный инженер бросал на меня завистливые взгляды, видно было, что готов поменяться со мной местами. Сказал с отвращением: «А нам еще девять дней отдыхать».

К вечеру на бирюзово–чистое небо набежали резвые угловатые тучки, и неожиданно пролился теплый, как из чайника, дождь. Все попрятались под деревья, а я остался сидеть на песке, жадно ловил губами нежные небесные капли. Громыхнуло за горизонтом. Чиркнула по сини короткая желтая молния. Шурик примчался из–под укрытия и принес мне мамин пестрый зонтик. Ему очень хотелось остаться со мной под дождем, но он не рискнул ослушаться зычного отцова окрика.

С Кирсановым мы, как и положено, обменялись домашними телефонами.