Командировка

— И которому родила дочку, — подсказал я.

Он не среагировал на колкость.

— Когда я выздоровел окончательно, Наташа осталась мне другом, добрым, нежным другом… Не смотрите так! — приказал он с неожиданной яростью и тут же смутился, даже съежился в своем кресле. — Простите. Вы, разумеется, привыкли мерить жизнь привычными мерками. Это не всегда уместно, уверяю вас. Я не имею права. Помните, когда я первый раз приходил и вы приняли меня за сумасшедшего? Что уж, не притворяйтесь, дело прошлое. Вы и сейчас не убеждены в моей психической нормальности… Так вот, в тот раз я обманул, сказав, что узнал о вашем появлении от соседки. Как только вы с Наташей… познакомились, она написала мне письмо. На второй день вашего с ней знакомства я уже все знал. Удивлены? Разумеется, удивлены. А я не был удивлен. Я почувствовал себя, как человек, сидящий долго под скалой и знающий, что рано или поздно она на него обрушится, и на которого она наконец обрушилась. Больно, темно, и в то же время облегчение оттого, что больше нет скалы, остается лишь выкарабкаться из–под обломков.

Николай Петрович задумался, почесал грудь через рубашку. Улыбнулся мне:

— Вот, собственно, и все. Она послала мне весточку, я прилетел в Москву и понял, между вами что–то случилось. Тогда я поспешил сюда. А через час, — взгляд на часы, — да, через час двадцать я полечу к себе на Алтай.

Утро победительно раскрашивало небо желтыми цветами. Я встал и открыл окно.

— Это Виктор, как цепочка в эстафете, где люди передают друг другу спасение. Она — мне, я — тебе. И все связано в один узел.

Уже мне горло сжимало от отвратительной оскомины.

— Зачем мне какие–то ваши узлы, — сказал я, как мог, спокойно, — я сам по себе будь здоров какой узелочек.

— Я вижу, — предостерегающе усмехнулся Николай Петрович, — еще там увидел, в Москве.

— Значит, выбираетесь из–под обломков? И мне их с рук на руки?

— Не надо так! — Он встал, потянулся, напряг плечи. — Вы вольны в своих поступках, Виктор Андреевич. Я прилетел сюда, чтобы сказать: она вас любит. Не знаю, плохо это или хорошо, но любит. И возможно, если вы нанесете ей удар, она его не выдержит. Но теперь наносить удар вам придется не вслепую. Это вы теперь знаете. Ась?!

Его внезапное хитрое мужицкое «ась?!» стебануло по мне, как хлыст. И со мной случилась маленькая розовощекая истерика.

— Шли бы в свой номер, гражданин, — сказал я. — Надоели же вы мне до чертиков! Ну, до тошноты надоели. Я спать желаю. Спа–а–ать! Наталья, чтобы вам знать, надоела мне еще раньше. Я ее бросил. Вы правы — это больно и облегчительно. Груда обломков… Сколько же чуши вы намололи, доктор. Стыдно. Такой солидный человек… Да уйдете же вы наконец?!

Стоя передо мной, он покачивался, как маятник, а его глаза не выражали ничего. Он сказал:

— Прощайте, Виктор Андреевич. Не будьте слепы, прошу вас…

Я защелкнул за ним дверь и два раза провернул ключ в замке.

23 июля. Воскресенье

В одиннадцать часов я еще спал. Меня разбудил осторожный стук в дверь. «Если это администратор Буренков, — подумал я, — убью». Взял в руку приемник и пошел открывать. Оказалось, это мой отдыхающий земляк Юрий Кирсанов.

— Ты что, дрыхнешь еще, Виктор? — спросил он запанибрата. — Меня супруга послала проведать.

— Радио слушаю. Вот, — сунул я ему под нос приемник.

— А купаться?

— Потом приду. Позже. Дослушаю тут кое–что и сразу на пляж.

Он взглянул, как мне почудилось, с жалостью и ушел.

Я оглядел свой номер его глазами. Смятые простыни, на столе крошки, огрызки хлеба, клочки засаленной бумаги, вонючая бутылка из–под вина, воздух затхлый, душный. Видимо, в полусне я вставал и плотно притворил окно. Не помню. Я сел в кресло, прижал босые ступни к линолеуму. Приятный холодок.

Я прислушался к своему дыханию: оно было частым и прерывистым, как у человека, долго карабкающегося в гору. Что–то такое я чувствовал в себе как клей. Я чувствовал себя слепленным из отдельных кусочков, и каждый кусочек еще не болел, но готовился заболеть. Опасно было шевелиться. «Или я простудился, или свихнулся», — поставил я сам себе диагноз, не умея определить, что лучше.

Всю жизнь я чего–то хотел, испытывал какие–то желания: победить, пообедать, полюбить, пойти в кино, поспорить — к чему–нибудь хорошему да стремился.

Сейчас я не хотел ничего. Нет, пожалуй, не совсем так.

Я бы хотел, чтобы не было вчерашнего вечера, чтобы Николай Петрович не приезжал. Но уж тут ничего не изменишь. Он приезжал и сдал мне Наталью Олеговну по инвентарной описи. И я ее, кажется, принял.

Он мне ее подарил, вот оно как. Благородный рыцарь подарил изумительную женщину мне. «О–о–о!» — издав сей звук, я вскочил и принялся шагать по номеру из угла в угол. Я рычал негромко, по–звериному.

Потом, умаявшись, бухнулся на кровать и задрал ноги вверх, по стене. Надо попытаться понять, что со мной происходит, подумал я. Но я не мог этого понять. Я не мог понять многого, и этого в том числе.

От самокопания меня отвлек телефонный звонок.

Милейший директор Никорук справлялся, как я себя чувствую, что намерен делать, собираюсь ли в Москву.