Командировка

Много раз отпихнутый от каких–то прилавков, оглушенный, возбужденный, с неизвестно отчего забившимся в ребра сердцем, я наконец увидел то, что искал. Женщина в цветастом восточном халате держала в кулаке веер самодельных деревянных шариковых ручек, ярко и аляповато раскрашенных. На два рубля я купил десяток. Потом течение прибило меня к грузовику, с которого парень в спецовке продавал тупорылые, необычного вида мужские ботинки на гигантской платформе. Чтобы стать выше ростом, я не задумываясь отвалил четвертной. И совершил ошибку. Миновав продовольственные ряды, где торговали овощами, фруктами, мясом, медом, грибами, орехами, рыбой, творогом, салом, вдоволь налюбовавшись и напробовавшись, уже собираясь уходить, я наткнулся на деда, распялившего на деревянной стойке три женских платка необычайной красоты. Это были не платки, а сияния тончайшего лазорево–серого оттенка. Пушистые, огромные, к ним, казалось, невозможно прикоснуться — так легки они была на вид. Старичок струился над ними белой бородкой, как волшебник.

Может быть, это было что–то не то, раз тут люди не толпились, но это для кого–то было не то, а для меня — то самое. То, что я должен был подарить Наталье. Я должен был подарить ей именно такой платок, в котором ее плечи утонули бы, как в облаке. Старичок, приметив мою заинтересованность, сверкнул золотыми зубами и небрежно провел над платками смуглой морщинистой рукой. Платки порхнули, ожили и отбросили в воздух рой серебристых лучиков.

— Товар! — кивнул мне старичок, — Истинный бог, первый сорт товар.

— А чье производство? — спросил я.

— Наше. Нашенской инвалидной артели, — сверкнул вторично золотом божий одуванчик, — из Балабихи мы, слыхал?

Я отрицательно мотнул головой.

— И почем?

— Цена известная, пять красненьких.

Пятьдесят рублей! У меня оставалось около тридцати рублей с мелочью.

— А что, дед, — сказал я голосом унтера Пришибеева, — ежели я все разом куплю, какая мне, к примеру, выйдет скидка?

Дед отстранился от своего богатства и внимательно оглядел меня с ног до головы.

— Никакой, сынок, не будет тебе скидки.

— Это почему же? Оптовый покупатель всегда имеет облегчение.

— Оптовый — это мы понимаем, — сказал старичок. — Но ведь ты после спекулировать ими станешь. А это нам ни к чему.

— Я? Спекулировать?

— Да уж, видно, так. Или же у тебя три жены имеется?

Артельный инвалид возрадовался своей шутке и от удовольствия чуть не перевалился через прилавок. Он упал грудью на серебряное сияние. Подошла женщина, приценилась, поцокала языком и ушла.

— Видите, — сказал я, — никто у вас не возьмет за такую непомерную цену.

— Не возьмут — не надо, — невозмутимо буркнул старик. — А по дешевке тоже спускать не резон. Это же какие платки, сынок. Вязьменские. В них свет и тепло. Они же не простые, не магазинные. В них секрет. Его наша только артель ведает, этот секрет.

Пора было уходить, но я не мог. И дед, видимо, проникся ко мне сочувствием.

— У тебя что же, денег не хватает?

— То–то и оно.

— Так ты два купи, не три.

— У меня и на один не наскребется.

Старик не удивился, но стал безразличным. Золотые его зубы потухли, нырнули под пшеничные усы.

И тут я сообразил, как надо поступить.

— Смотрите, — заговорил я торопливо. — Вот у меня ботинки. Я их только что купил за четвертной. Берите, и еще двадцать пять рублей в придачу. Новые ботинки, вы же видите!

Он покосился, как бы пересиливая себя, протянул лапу, покорябал ногтем платформу:

— Отвалятся?

— В гробу отвалятся, — пошутил я, — не раньше.

Ему шутка понравилась, сверкнуло золото зубов. Но все же он сказал:

— Ботинки и тридцатку.

— По рукам!

Платки были почти одинаковые, я выбрал тот, в котором чуть больше теплилось серого мерцания, цвета печали. Артельный упаковал платок в затейливую коробочку из бересты (чудесно!), перевязал ленточкой.

— Будешь добром поминать! — посулил он на прощание.

К гостинице я подходил счастливый и умиротворенный. В кармане позвякивали медяки. Ничего, на метро хватит.

В холле, за журнальным столиком поджидал меня Дмитрий Васильевич Прохоров, читал газету и одновременно смотрел поверх нее на входную дверь. Увидев меня, приветливо заерзал, поклонился сидя. Мыслями я уже находился в Москве, и необходимость нового разговора с Прохоровым меня разозлила. У меня был хороший, четкий план, как провести время до вечера; Прохоров в план не вписывался.

— Меня ожидаете, Дмитрий Васильевич?

— Вас, вас, — ох, это убийственное шуршание пиджака. — Как договаривались.

— Мы разве договаривались?

Невинно–скорбная физия Прохорова расплылась в благостной гримасе.

— А вы хотели удрать не повидавшись, — он захихикал. — Не годится, голубчик вы мой, не годится. А как же мое послание к Перегудову?

— Принесли?

Жестом фокусника он извлек из своего необъятного пиджака объемистый конверт. Не письмо, а целую бандероль.

— Это что же, исповедь ваша? — Я задирал его, чтобы он побыстрее ушел.