Командировка

От улыбки, законсервированной на столь долгий срок, у меня заломило синяк на скуле, подставленный другом Шутовым. Но я твердо решил улыбаться директору до тех пор, пока не наступит паралич. Мика невинно раскачивала свою изящную голую ногу, и лукавая отрешенность ее лица соперничала с неподвижностью неба.

— Так как же, Виктор Андреевич?

— Как угодно! — отозвался я. — Готов участвовать! Искренне благодарен.

— Помилуйте, за что? Пользуйтесь природой. В кои–то веки вырвались из городского ада…

И ведь отправились — ей–ей! — играть в теннис. Вооружились ракетками и пошли.

Идем узенькой тропкой между дачами. Впереди Мика — поджарая пантера, в желтых волосах коричневое солнце (как, интересно, ее настоящее имя?), Серго (Сергей?) покачивает плечами, как доской. Спина директора, выражающая непонятным образом симпатию ко мне, и я сам с тяжелой мыслью в голове — куда это меня черт понес? — с нелепым городским прискакиванием на ровном месте. Чистый желтый корт, огороженный ажурной сеткой. А ведь я играл когда–то в теннис. Или не играл? Подавал директор. Первой же отдачей хитрющая девица чуть не влепила мне мячик в лоб. И ведь точно метила в лицо, не куда–нибудь. Теперь хоть ясно, что Клара Демидовна не пошутила: они обо мне слышали много хорошего.

Началась не игра, а издевательство какое–то. Мой напарник товарищ Никорук лихо ухал, подскакивал и нещадно мазал, я же вообще редко доставал до мяча. Наши противники стояли на одних и тех же позициях, не затрудняя себя переходами, и чесали нас, как говорится, в хвост и в гриву. Серго хоть вел себя джентльменом и резал мяч в землю, а беспощадная Мика по–прежнему норовила нанести мне травму — ее мячи со свистом проносились мимо моих ушей.

Надо же, какая сила в тоненьких руках, никогда не подумаешь. Спасало меня от увечья единственно то, что время от времени ее самое валили на землю приступы истерического смеха — это, конечно, мешало ей толком прицелиться. Мне тоже смешно было глядеть на старания ее папочки, показывающего чудеса если не ловкости, то упорства. Охота смеяться у меня пропала, когда в одном из чудовищных пассажей, в размахе, Федор Николаевич выпустил из рук ракетку и она только по странной случайности не вонзилась мне в висок.

— Может, хватит? — спросил Никорук.

— Ничего! — бодро воскликнул я. — Скоро приноровимся.

Все же мы решили перегруппироваться — теперь я был в паре с Микой. Игра приобрела более ровный характер, и несколько раз мне удалось послать мяч через сетку, от чего я получил большое эстетическое удовольствие. Мика поначалу молча сносила мои промахи, потом стала давать отрывистые советы, наконец вышла из себя, забылась, потеряла девичью скромность, и мне довелось узнать, кто я такой и как выгляжу со стороны. У меня были деревянные руки, козлиный прыжок, стеклянные глаза, удивительная способность ловить открытым ртом галок, и мне следовало бы держать в руках не ракетку, а метлу, которая хоть как–то гармонировала бы со всем моим обликом.

Свои оценки Мика давала негромким иезуитским писком, чтобы не услышал отец. Я со всем соглашался, радостно кивал и говорил: да, да, милая девушка, это не вы первая подмечаете. Очень справедливо.

Досыта наигравшись, мы отправились на пляж.

Никорук рассуждал о пользе спортивных упражнений и о еще большей пользе физического труда на свежем воздухе. Мне всегда нравились подобные рассуждения обладателей дач. Мика скромно вышагивала сбоку, и я видел, что ей хочется что–то сказать по секрету.

— Вы очень хорошо играете! — сделал я ей комплимент.

Она стыдливо потупилась:

— Простите мою несдержанность. Знаете, у меня ужасный характер. Наговорю с три короба, а потом каюсь.

Озерцо оказалось маленьким глубоким котлованом с прозрачной голубоватой водой. Домашняя ванна, увеличенная раз в сто. В этой природной ванне с песочным дном и с неожиданно крутыми берегами (спускаться и вылезать можно было по деревянной лесенке) плескалось несколько мужчин и множество ребятишек, да еще странный гражданин в техасской шляпе удил рыбу, сидя на склоненном над водой стволе ольхи. Крик, шум, смех, шлепки по воде — все это имело уютный семейный характер. Мужчины, заметив Никорука, как по команде, издали приветственные возгласы, слившиеся в подобие войскового «ура». Только рыболов не пошевелился и даже не взглянул в нашу сторону. Он заботливо следил, как бы резвящиеся купальщики не оторвали ему поплавок. Никорук обернулся ко мне:

— Нырнем? — опять из–под седых бровей пролились на меня лучи безмятежной симпатии.

— Чудной какой дядька, — указал я на рыболова. — Что он надеется выловить, интересно? Разве тут водится рыба?

— А-а, Кузьмич. Это наш бухгалтер. Эй, Кузьмич, на уху приглашаешь? Приглашаешь, что ли, на уху, я спрашиваю?

Из–под техасской шляпы донесся ответный трубный голос:

— По–о–о-го–ди, директор! Будет и уха!

— Всяк по–своему с ума сходит, — доверительно сообщил мне Никорук. Серго уже плавал в земляной ванне — десять взмахов туда, десять взмахов обратно. Над водой — суровое, задумчивое лицо. Он мне очень был по душе, хотя не сказал еще, кажется, ни слова. Молчун.