Кольцо из фольги

Однажды мама провалилась в бельевой люк в вагоне. Распорола бедро. Боль снимали домашней вишневой настойкой и дешевым коньяком. Собирались зашить рану цыганской иглой. Но врачей все же вызвали. На ближайшей станции те увидели картину – купе, пьяное вдрабадан, включая пострадавшую. Как-то промыли, зашили. Велели лежать. Рана, конечно же, загноилась – то ли промыли плохо, то ли позже инфекция попала. Тогда шили нитями, которые требуется снимать, черными, с узелками. Снимать больнее. Шрам после такой штопки остается толстый, выпуклый, бугром на теле, на всю жизнь, конечно же. Но кого тогда эстетика волновала. Женщины, перекромсанные кесаревым… У кого от пупка до лобка вниз уходит шрам, как червяк жирный. У кого живот располосован от бедра до бедра. У кого-то над лобком, но страшный, будто рот раззявленный. А к шраму еще и растяжки. Это сейчас под бельем остается лишь тонкая ниточка воспоминаний. Если и такая беспокоит, можно сделать татуировку в виде пера или цветка. А тогда… Дети тоже все в шрамах – на коленке, на лице, на ноге. Тогда покойников опознавали по шрамам. Особая примета имелась почти у каждого.

Роды в поезде тоже случались. Рожали весело, всем вагоном. Принимала или проводница, или многодетная мать из числа пассажиров. Если находили врача – вообще счастье. Нет, не объявляли, как в самолете, по вагонам бегали. Остальные заранее пили за здоровье матери и младенца. Отмечали в процессе, так сказать. Кто-нибудь заходил в купе и уточнял: «Ну что, мальчик или девочка?» Мужики ставили деньги. Их гнали полотенцами, простынями, сорванными с коек. Меня никогда не выгоняли. Говорили: «Смотри, тебе это предстоит». Я смотрела, хотя лучше бы не надо. Крови я не боялась. Но когда увидела пуповину, стало нехорошо. Она была похожа на змею, причем живую, синюю, страшную, пронизанную венами. Из вагона-ресторана принесли ножи, повар их наточил специально по такому случаю. Перерезали. Младенца перевернули, как куклу, стучали по спине, растирали. Я думала, что ему больно, расплакалась. Все смеялись. Ребенок заплакал, и его уложили на растекшуюся сиську матери. Проводница залпом, не поморщившись, выпила стакан водки. Вышла из купе и сообщила, что родился мальчик. Весь вагон загудел, закричал. Купе роженицы было завалено окровавленными простынями, на которые никто не обращал внимания.

– Муж-то не знает, – причитала мать младенца, – как ему сообщить? Я ж через две недели рожать должна. А вдруг подумает, что не от него?

Мужики из коридора радостно кричали, что подтвердят – не от них, точно от мужа.

Потом все высыпали на перрон станции, куда прибывала роженица, благо поезд стоял тридцать минут. Муж снимал чемоданы, переданные проводницей, а потом увидел жену со свертком на руках. Да, в лице он изменился сильно. Чем там дело кончилось, не знаю. Никогда не хотела, чтобы мой муж присутствовал при родах. Именно потому, что помню, как это бывает: крики, кровь, запах мочи и кала, дикий страх за роженицу и ребенка. И пуповина… Я бы не смогла перерезать.

Так вот, про того мальчика, который испугался за родителей и дернул стоп-кран. Да, в моем детстве мальчики считались взрослыми, когда им исполнялось десять лет. В этом возрасте женское воспитание заканчивалось, сыновьями начинали заниматься мужчины. Позже, уже став матерью, я находила в этом смысл. Когда моему сыну исполнилось двенадцать, я заходила к нему в комнату, только постучав и дождавшись разрешения. И все родные так делали. Дочь тоже в этом возрасте начала закрывать дверь, предварительно сообщив всем нам, что у нее – важный разговор с подругой по поводу защиты проекта или она заканчивает работу для художественной школы и не хочет, чтобы кто-то видел ее до того, как будет нанесен последний штрих. Личное пространство… Это то, чего я была лишена в детстве. Да и все дети вокруг. Если ты моешься в сарае на глазах у всех соседей, пытаясь прикрыть развивающуюся грудь и лобок с появившимися вдруг волосами, о каком личном пространстве может идти речь? Мальчики страдали не меньше девочек. Мы все взрослели слишком быстро и слишком рано.

Мне было лет десять, а то и меньше, когда я самостоятельно поймала в курятнике курицу, зарубила ее топором, ощипала, опалила над костром и сварила бульон. Мальчики в десять лет помогали резать баранов, потрошить их. Они должны были уметь убить страдающее от боли животное, утопить ненужных котят или щенят… Мы с детства видели «собачьи» свадьбы, как жеребец покрывает кобылу, как рождаются телята, козлята. Это не было таинством или стыдом, скорее предназначением, обязательством, без которого невозможна жизнь.