Колония нескучного режима

Мемуары, над которыми он начал работать, не ставя никого в известность, продвигались небыстро, но продвигались. Всё началось года четыре назад, когда сначала приснилось название: «Пастух её величества, или Диалоги с Фролом», после чего уже возникла потребность излиться, записать на бумаге. Начал поздней осенью семьдесят шестого, отдохнув с неделю после длинного рабочего сезона. Писал, запершись, поздними вечерами, порой прихватывая кусок от ночи. Понемногу. Первый год-два больше думал, чем писал. Так, кой-чего конспектировал, на английском, мелким неразборчивым почерком. В основном припоминал разговоры с Фролкой — бесконечные истории из длинной пастушьей жизни зажившегося на этом свете старика: его непростые любови и простые радости, жестокие разочарования и несбыточные мечты, философствования на тему и без, но всегда наполненные убийственно-жестокой правдой. Ну и прочее всякое, что выплёскивалось Фролкой под настроение, касательно погоды, скотины — коровьей или людской, — или самогона от очередника. Получалось небезынтересно. Даже, можно сказать, местами невообразимо занимательно. И мало-помалу, по крапульке, по историйке, по коровьей лепёшке, вырисовывался, прорастал длинными зимними вечерами, обретал худую, но жилистую плоть двадцатый век глазами деревенского пастуха: от царей к Ленину, от Ленина к Сталину и дальше, дальше… Перед этим, в дожижинской части воспоминаний, разместил и свой параграф, законный, который начал с дома Мэттью в Лондоне и детства в Брайтоне. Далее — по порядку бытия. Нора. Дети. Разведка. Арест. Прозрение и перелом. Война. Работа на два лагеря, но на самом деле — на единственный, в который поверил. Хостинский дом. Снова лагерь, но уже другой, настоящий, советский, на русском Севере, под вышками и колючкой, где жизнь — случайность, а смерть — закон. Кончина Сталина. Реабилитация. Гибель Норы. Девочки. Жижа. Овраг с волшебной глиной. И далее, из-за чего всё и задумалось, оно же самое главное — диалоги с Фролкой. То, над чем, медленно близясь к завершению, продолжал работать по сей день. То, чего больше всего боялся не успеть завершить. Хотя, с другой стороны, точно знал — если б не передвигал ногами в этом добровольно-принудительном режиме, с весны по осень, многотысячно меряя сапогами привычный маршрут, с кнутом за поясом и ежевечерней мутной стопкой, давно бы сдох уж от болезней и тоски. А тоска? Она была. Порой доводящая до желания умереть, уйти… настолько сильным было разочарование в том, ради чего ходил по краю столько лет, оставаясь кретиническим идеалистом. Подхлестнул, как ни странно, Фрол, своими простыми мужицкими истинами. Сказал как-то, когда крепко выпил, под самый конец сезона:

— Понимаишь, Вань, они ж демоны, чисто бесы. Они ж с ада родом усе, Советы энти. Как засланные чёртом самим. Они ж Бога хотять на земи подменить собою и поетому делають страшныя дела, беспощадныя. И нету для их суда. Он-то будить им апосля, суд Божий, но они яво не ждуть. И поетому творять усё биспощадна. Для их чилавек не чилавек, а мошка, коровья лепёшка. Топнуть, размажуть и не обернуться апосля. А люди от ето-во страдають, от ихних плевков и ихнева негодяйства. Но што страшноя тута — ето што сами они, апосля уже, хто простой, обычнай, но чуток повыша другова, он такую жисть видить и сам хочить тож туды приникнуть, к им, к этим, к убивцам. И тожа пнуть, как те. Хошь — брата свово, хошь сестру, хошь соседа. Так оно и выходить, усё ниже и ниже народ катитси под гору. А у Божьим мире усё наоборот должно — уверх да уверх иттить надоть. К Богу да к добрым дилам.

— Как ты думаешь, Фрол, — спросил его Джон тогда, — а почему Советы и всё «советское» именно на этой земле гнездо себе свили?

Фрол подумал и ответил:

— Бог шельму метить… — и замолчал.

Однако Джон проявил упорство, желая разобраться:

— Саму землю метит? Или людей, которые на ней живут? Сам народ этот.

— Земь не тронь, — покачал головой старик, — земь-то сама по себе добрая. Вон как пасём с тобою, солдатик, по два видра, почитай, Маруся с Зорьки сдаиваить кажный день. А народ? Народ наш поминять хорошо б… По земи разметать, поширше, што коммуняк — што православных, от сих до сих, — он кивнул головой сначала на запад, затем на восток, после чего задрал голову вверх, к небу, — а других — сюды, к нам, оттеда какие, не штоб тольки обязательно православныя и не штоб коммуняки, а штоб справедливо человеков усех поделить. Хошь татарин, хошь иудейкя, хошь негра какой, хошь с Англии с самой, к примеру, иль с Америки. И глядишь, разжижится усё, растечётси. Много нашенскаво народу никак нильзя на одной земи уместе держать, беда будить когда-никогда. Одни других нищими сделать захочуть, а те, другие, хто послабже, уместо штоб слово сказать, голову у жопу упрячуть и ни гу-гу. Такой народ. Царя на него надоть. Бога и царя. Тольки забыл нас Бог, Царь небеснай. Проклял, стало быть, русского чиловека, бросил яво православнова, спряталси у себе в облаках. И сделались усе мы страшныя. Но коль так постановил Господь, значить, так надоть яму…