Колония нескучного режима

Таисию Леонтьевну тоже прихватили в город. Хотела до последнего побыть с внучкой. И до самого самолёта проводить. Сказала, больше в этой жизни не встретимся, моя любимая. Моя Ниццонька… И снова заплакала. А Прасковье ничего объяснять не стали, чтобы не запутать голову старой женщине. Просто Ницца прижалась к ней и бодро попрощалась, то ли до выходных, то ли вообще:

— Пока, Парашенька, не скучай тут! Бог даст, свидимся!

Утром, за три часа до рейса Шварц заехал за ними на Арбат. Кирка, вызвоненная поздно вечером Ниццей, уже была там, ночевала у Иконниковых. Ночь практически не ложились, говорили… говорили… говорили… Всё про всё. Про них с Юликом лишь не упомянула Кирка, не хватило духу.

Утром Таисия Леонтьевна неожиданно вспомнила:

— Тебе некий Роберт звонил. Кажется, Хоффман. Или Гофман, я хорошо не разобрала.

— Телефон оставил? — быстро спросила Ницца.

— Вот, — бабушка протянула бумажку, Ницца сунула её в карман. И сразу поехали.

Прощались, когда регистрация уже подходила к концу. Всё не получалось никак оторваться друг от друга и разойтись в стороны. Им — вернуться в эту, ей — исчезнуть в той. Безвозвратно.

В Вену прилетели с небольшим опозданием, но торопиться всё равно было некуда. Ни одной знакомой живой души, несмотря на кучу нарядного и улыбчивого народа вокруг. Первым делом поменяла Тришкины фунты на австрийские деньги. На этом развлечения закончились, после чего осталось всего два варианта, чтобы придумать себе новую жизнь: отправиться в Толстовский фонд искать ходы на Запад или же заявиться бездоказательной иудейкой в еврейский Сохнут в поисках путей на ближневосточный юг, к Мертвому морю. Всё. Думая об этом, она съела макдоналдскую котлету, зажевала её досуха обжаренными палочками из картошки и запила всё пурпурного колера шипучкой. И сообразила вдруг, что есть ещё третий вариант — позвонить в Лондон, Бобу Хоффману. Вдруг повезёт?

Так и поступила. И когда на том конце ответил мужской голос, сомнений не возникло — это был Боб.

— Ты откуда звонишь? — заорал он со своего туманного анклава, отдаваясь в ухе австрийским эхом. — Понял, отлично, сиди в аэропорту, я к тебе прилечу! Сегодня же буду в Вене. Никогда там не был. Часов в… Короче, не знаю. В общем, встречай лондонский рейс примерно между вечером и ночью. ОК?

Сразу после звонка Роберт понёсся в аэропорт и купил билет на ближайший венский рейс. Прилетел порядком раньше и как только вышел из таможенной зоны, сразу стал нервно озираться по сторонам, не веря, что сейчас увидит Ниццу. Но увидел. Она стояла, опершись о колонну, с небольшой дерматиновой сумкой через плечо, и старательно со всех сторон выравнивала языком края шарика фисташкового мороженого. Именно в этот момент Боб определённо понял, что на этой женщине он должен жениться, потому что так распорядилась сама фортуна, решив всё за него. Потому что он до сих пор не женат. Потому что ему безумно нравилась Ницца, с самого первого дня, когда Штерингас привёз его в Кривоарбатский и познакомил со своей девушкой. И потому ещё, в конце концов, что его друг Сева, живущий в Кембридже, в собственном доме, вот уже как третий год женат на Суламифь Шилклопер, дочери Кристиана Шилклопера, с которой у него имел место бурный и скоротечный роман, когда по приглашению нобелевского учёного он гостил в его доме в Брайтоне, в семидесятом. Немало бы удивился профессор Штерингас, когда бы знал, что дом этот, частично перестроенный и заметно обновлённый новым владельцем, был куплен им у сестёр Харпер, внучек сэра Мэттью, которые выставили его на продажу незадолго до того, как в лондонской клинике появилась на свет маленькая Нора Шварц, в начале шестьдесят восьмого. А уж совсем бы не поверил профессор, узнав, что, кроме наличия внучек-близнецов, сэр Мэттью являлся также дедушкой ещё одной внучки, русской по происхождению, родившейся в заключении, в сталинском лагере, урождённой Натальи Гражданкиной, а по факту жизни — Ниццей Иконниковой. Впрочем, и сам покойный старик Мэттью не поверил бы в это, если бы дожил.

Медленно, волнуясь, словно школьник, Роберт Хоффман подошёл к ней сзади, осторожно втиснувшись в пространство между девушкой и колонной, и прикрыл ей ладонями глаза.

— Моцарт? — тихо спросила Ницца и не обернулась. Не услышав ответной реакции, переспросила: — Сальери? — ладони дрогнули, едва-едва, но не разомкнулись. Тогда она поднесла руки к лицу и ощупала эти ладони, тёплые мужские ладони, слегка подрагивающие. И тогда последовал очередной вопрос, последний, тоже негромкий, но уже вполне уверенным голосом: — Спаситель? Это мой спаситель?

И услышала ответ:

— Сначала гулять или в отель?

— Гулять…