Колокола судьбы

Беркут взял из рук старшины автомат, передернул затвор, однако на спусковой крючок не нажал. Дрожа всем телом, пленные опустились на колени и, склонив головы, бормотали слова молитвы. В трусах и майках, облепленные глиной, с запекшейся на лицах кровью… Как он мог стрелять в этих безоружных людей? Но в то же время какое он имел моральное право перед тысячами своих сограждан отпускать этих оккупантов, чтобы завтра они снова взялись за оружие?

– Пощадите, господин офицер, – еле слышно проговорил один из них. – Бог одарит вас за это милосердие.

– Вы знаете, что существует приказ немецкого командования захваченных партизан пленными не считать, в лагерях для пленных не содержать, а казнить через повешение?

– Знаем, господин офицер, – подтвердил тот же пленный. Беркут вспомнил, что на его френче были погоны унтер-офицера. – И все же пощадите нас.

– И знаете, что у партизан нет, и не может быть, лагерей для пленных?

– Кто ж этого не знает, господин офицер?

– Дозвольте мне, товарищ капитан, – появился рядом с капитаном Гаёнок. – Это дело солдатское, вам оно не с руки. Отойдите, я приму грех на душу.

– Не стрелять, – вдруг остановил его Беркут. – Хорошо, мы отпустим вас, – снова обратился он к пленным по-немецки. – Но каждый раз, когда здесь, в тылу, вы должны будете нажать на спусковой крючок, сначала вспомните, как, стоя на коленях, молили меня о пощаде. – Выхватив из-за голенища нож, он быстро перерезал веревки. – Вас никто не тронет. Свободны.

– Дай Бог, чтобы и вас кто-нибудь точно так же пощадил, – едва шевеля губами, проговорил пленный, который до сих пор не проронил ни слова.

– Я помилования себе на коленях не вымаливал, – сурово заметил Беркут. А уже по-русски добавил: – И никогда не буду вымаливать.

И направился к плащ-палатке, на которой лежало собранное оружие. Старшина и Гаёнок последовали за ним.

Все еще не веря в свое спасение, пленные отходили пятясь, боялись, что, как только отвернутся, кто-нибудь из партизан обязательно выстрелит им в спину.

* * *

Добравшись до ручья, Беркут заметил шевелюру притаившегося по ту сторону его, за камнями, Отшельника.

– А мне казалось, что ты все же не выдержишь и в самый решительный момент боя поможешь моим ребятам, – как бы между прочим сказал он, отдавая Отшельнику пулемет и, в свою очередь, принимая пулемет от Колодного, который еще только переходил ручей.

– Это ваше дело. Губите души, свои и людские, воюйте… Лично я в этой войне хочу лишь одного: сохранить свою жизнь. А сохраняя ее, уберечь и десятки других, мною не убиенных.

– Дезертир – он и есть дезертир, – подытожил этот короткий разговор младший лейтенант. – И философия у него дезертирская. Скажи хоть, в каком звании воевал.

– Скажу: рядовым необученным. А вот относительно философии… – принимая плащ-палатку с оружием уже от старшины. – Не дезертирская она, а вселенски христианская.

– Это и есть «дезертирская».

– Если бы ее исповедовала хотя бы часть тех людей, которые развязали эту войну и неправедными стараниями которых она полыхает, её, войны этой, может, никогда бы и не было.

– Да ты что, верующий, что ли? – удивился Горелый. – К секте пристал?

– Не верующий. Отчаявшийся.

– Да это уж один черт!

– И в отчаянии своем поверивший в святые заповеди христианские.

– Я вижу, ты хорошо устроился здесь со своими заповедями, – съязвил младший лейтенант. – На военно-полевом суде расскажешь о них… прокурору. Таких, как ты, он обычно выслушивает с большим интересом.

– Не надо, – положил ему руку на плечо Беркут. – Военно-полевым судом здесь ничего не решишь. Видно, в жизни каждого человека должен наступить момент, когда начинает выносить приговор свой собственный, никому не подотчетный суд. Однако для этого солдата судья еще безмолвствует.

13

Только теперь, ощутив в своих объятиях плечи Анны, он понял, как немыслимо давно познавал трепет женского тела, как соскучился по нежному прикосновению девичьих рук и какими упоительными кажутся пылкие поцелуи…

– Тебе нравятся мои ноги, пан лейтенант-поручик? – тихо спросила девушка, беря руку Андрея и нежно проводя ею по оголенному, еще не остывшему от угасающей страсти бедру.

– У тебя очень красивые ноги, – прошептал Беркут, поддаваясь вновь нахлынувшей на него чувственности.

– А разве ты сжимал когда-нибудь в своей руке такую упругую грудь? – перевела его руку так, чтобы капитан ощутил под своей ладонью топорщащийся сосок.

– Такой – нет, никогда, – поддавался условиям ее игры Андрей, с удивлением открывая для себя, что говорит совершенно искренне.

Почти двое суток он добирался до этого хутора, когда-то давно слившегося с ближайшим селом, – чтобы увести отсюда Корбача, Арзамасцева и Анну в лагерь десантников.

Рейд выдался немыслимо тяжелым. Гестапо, полиция и румынская жандармерия уже знали о высадке десантников, появление которых встревожило их сильнее, нежели существование всех остальных, давно действовавших в округе партизанских отрядов. И теперь они старались перекрыть все дороги, все подступы к селам и местечкам, на которые волна за волной накатывались в эти дни обыски, проверки и усиленные облавы.