Колодцы знойных долин

Наступила ночь, когда они достигли южного караванного пути. Тут Шакпак и вовсе погнал коня. Он спешил. Город снова ожил в его мыслях. Помнил, видно, предводитель адаев о давней мечте Шакпака, которую он доверил ему во время строительства дворца. Место он, конечно, не будет искать, несколько лет назад он уже выбрал ступенчатую каменную дугу — все побережье залива. Старый город войдет в общий ансамбль, составит левую четверть полукружья. Никаких раскатов и насыпей. Ничего он не тронет на земле, не передвинет и камня. Подровняет только участки, выбранные под дома. Согласно рельефу местности встанут здания, и не везде четырехугольные, а пяти-, шести- и семиугольные, и круглые, напоминающие юрту. И цвета их обязательно будут увязаны с состоянием моря. Море оденется в безмятежное серебро — заметна всем одна группа домов, море замечтается — на синем фоне выступят другие дома, хмурое море — серость природы скрасят дворцы… Город будет красив и утром, и в полдень, когда нет теней, и вечером. Шакпак мечтал на скаку. Мечтал всю ночь.

Рассвет застал их на плато. Шакпак увидел внизу море и придержал взмыленного коня. Еще все спало, серый, смутный свет струился с востока, и море было свинцовое, широкое и ровное. Шакпак отыскал в разрывах легкого утреннего тумана свой дворец и улыбнулся.

Неожиданно гонец вскрикнул и схватил лук. В тридцати шагах от них стоял Бекет. Высокий, прямой, он стоял, прижавшись спиной к стене, и не сводил глаз с воина.

— Небо отведет твою стрелу от меня! — проговорил он глухим голосом, когда воин натянул тетиву.

Стрела свистнула и впилась в стену чуть правее головы баксы. Воин выругался и тут же послал вторую стрелу. Царапнуло стену слева. Третьей не последовало. Охваченный ужасом, воин молча огрел коня камчой и ринулся вниз.

Шакпак неподвижно стоял на месте.

— Ты едешь строить новый город? — спросил баксы, когда вдали затих цокот копыт.

— Да.

— Ты знаешь, на что идешь?

— Да!

В голосе Шакпака звучала решимость. Мечта была в руках, и он готов был сражаться за нее хоть с самим священным небом.

— Нет, ты не знаешь. — Баксы приблизился к нему, и Шакпак сошел с коня. — Ты не знаешь. Твое искусство не утоляет боли людей, и значит — ты не способен принести им радость.

— Я не обладаю твоим искусством подчинять себе волю людей, — хмурясь, возразил Шакпак. — Ты — баксы.

— Ты опять ошибся. Я исцеляю только больных. Я был отмечен небом, а глупцы смеялись надо мной, считая это безумием. Я обратил свой мученический дар на помощь людям: сталкиваю свою волю с волей больного, и эта борьба спасает обоих. Я знаю, что будет со мной, как только не смогу подчинить себе волю безумного.

— Что?

— Тогда я умру, — признался баксы просто и искренне. Но тут же его глаза сверкнули. — Ждет ли тебя смерть, если ты лишишься своего дара видеть мир в линиях и красках?

Шакпак подумал и нерешительно произнес:

— Не знаю.

— Я знаю: останешься жить, потому что ты тоже отмечен небом, но пока еще ты одинок.

— Как это? — Шакпак пожал плечами. — У меня есть ученики. И такие, каких нет даже у тебя, старик.

— Ты не понял, — в голосе баксы прозвучала горечь. — Человек обречен на одиночество, как только покидает утробу матери. Он теряет мать, когда острое лезвие касается пупка. — Бекет помолчал, потом с яростью вырвал из расщелины стрелу. — И спасается от стрел, которых не может отвести мать. Жизнь — это поиск второй матери, главной матери, спасительницы. Для меня это степь. Для тебя, наверное, природа. Но это одно и то же. И пока ты не нашел ее, не обрел единства, не слился с ней — ты одинок! Ты сейчас лишний, ты — несчастье, болезнь! Только совершенство мысли и деяний спасут тебя.

— Где же оно — совершенство? — тихо спросил Шакпак. — В чем оно?

Он уже не сопротивлялся. Просто не с кем было бороться. Никто не хотел отнимать его мечту. И если предстояло с кем-то еще и бороться, то его противником, оказывается, был он сам.

— Человеку дано знать, когда он утоляет боль другого, — ответил баксы.

— Но быть таким человеком дано лишь избранным…

Шакпак закинул повод за голову коня, медленно взобрался в седло и тронул с места.

— Разве одинокий не видит себя в пути?

— Наверное, видит, — Шакпак оглянулся. — Должен видеть.

— Уезжай. — Баксы махнул рукой. — Я устал… Эта стрела напомнит тебе об истине, если ты забудешь о ней…

3

Раскатистый шум реактивных истребителей перебил Елена. Самолеты были высоко, в лучах солнца блестели две крошечные точки. Широкие серебристые шлейфы стелились за ними, и старик улыбнулся, мысленно сравнив самолеты со сказочными аргамаками, а шлейфы — со звездной пылью, высекаемой их копытами.

— Ты меня слушаешь? — спросил он.

— Конечно! — В черных блестящих глазах Булата вспыхнул укор.

— Как тебе рассказ?

— Блеск!

— Что? — Старик рассмеялся от неожиданного, но точного в это утро сравнения. Потом огляделся, посмотрел на солнце. — Должно быть, уже одиннадцать.

Булат поправил, взглянув на часы:

— Без трех минут.

— Так, говоришь, все бросил и будешь изучать наши наскальные рисунки?

— Да.

— И подземные мечети?

— Да.

— Город и храм Шакпака?

— Нуда.