Колодцы знойных долин

Шакпак направился прямо на побережье, не заезжая к себе. Горы он знал хорошо, исходил их вдоль и поперек, и гонец — пожилой, суровый на вид воин — без особого желания последовал за ним по узким карнизам, головокружительным спускам и подъемам. У перевала Хантокпе Шакпак встретился со своим молодым учеником, наносящим рисунки на поверхность белых скал. Гонец не понимал таинства линий и узоров, но с любопытством стал рассматривать изображения всадников, необычных, совсем не таких, как в жизни. Самый первый на рисунке скакун вытянулся в струнку так неестественно, словно бы в одной шкуре находились сразу три коня. Наездник же, наоборот, был мал, а длинные руки его тоже вытянулись вперед. Зато самый последний из группы скакунов — кургузый жеребец — был явно из тех коней, которых и вовсе не допускают на байгу. Седок с нелепо длинным туловищем сидел на нем неестественно прямо, так что создавалось впечатление, будто жеребец прыгает на месте. И все это было испещрено прямыми и ломаными линиями разной толщины.

Воин послушал беседу Шакпака и его ученика и не удержался, спросил:

— Что значат эти линии? Они так густы, что камень напоминает мне спину старого раба.

— Это мысли людей и скакунов, — ответил молодой художник, водя резцом над рисунком. — Желание одних победить, усталость других, злоба и бессилие третьих.

— Ты говоришь, как дервиш.

Воин не смог сдержать усмешки. Теперь он окончательно убедился, что художники — то же самое, что и дервиши, за исключением некоторых, что живут в аулах. Они отказались от земных благ, ушли в дикие горы и колдуют невесть о чем над камнями. Он вежливо слушал объяснение двадцатилетнего парня, а про себя смеялся. Разве можно изображать радость прямой и широкой линией, а злобу тонкой, ломаной? Разве выразит плавная, словно степная дорога, линия жалость человека к коню? Кто поймет это без объяснений? Ему показалось, что Шакпак делал гораздо более полезное, когда обучал парней вырубать надмогильные стелы — кулыптасы, тесать их и класть на поверхность древние мудрые изречения. И все же он справился у Шакпака:

— Здесь изображена очаг-байга или аламан-байга?^[19]

— Еще больше, — ответил ученик, вытирая куском кошмы острие резца. — Это байга жизни. Я хотел изобразить жизнь.

— А чем мы, в самом деле, отличаемся от дервишей? — заметил вдруг Шакпак.

Он подумал некоторое время, потом достал из кармана мел и нарисовал на шее кургузого жеребца треугольный амулет, почти достигающий земли. Как бы повесил ему на шею тяжелый груз.

— Если так, то в жизни всегда есть преследуемый и преследователь, — заметил он, — беспечный и осторожный, охваченный смертным огнем и оберегаемый небом. Те, кто идет в бой первым, красивы, но они погибают. Тебе это удалось показать. Ты взял мгновение жизни, но картине твоей не хватает мысли. Если согласен с моими словами, высеки этот амулет. Дай последнему воину уверенность.

Только сейчас стал смутно догадываться воин, что хотел изобразить молодой художник. И подумал он о несуразице, которой так богат человеческий род: от одной матери родились Ербосын и Шакпак, а в люди вышел лишь один — Ербосын. Красивый и мужественный, всегда идущий в бой первым и всегда выживающий. Кощунством показался ему теперь рисунок, несправедливостью, ибо в первом всаднике он уловил сходство с Ербосыном. Неужели Шакпак желает брату смерти?

Воин сел на коня и хмуро сказал:

— Самрад ждет нас.

— Ну что ж, едем, — весело подхватил Шакпак. Больше они не обмолвились ни словом.

Воин вспоминал множество слухов о Шакпаке. О том, что тридцатилетний мастер заказал однажды армянскому купцу александрийский мрамор и, заполучив его, увез в горы и что-то мастерит. Никто не знал, что он делает. Говорили еще, что он не любит, когда ученики подражают ему или друг другу, и потому отсылает многих обратно в аулы. А уж о том, что он не ладит со старыми художниками, знали все. Воин хотел было раза два заговорить с ним, но так и не решился. Непонятная робость овладевала им. Он был не летучим гонцом, который скачет сломя голову, чтобы сообщить весть, а из тех, кто обязан доставить человека, за которым его посылают. Не из трусливого десятка. И тем больше досадовал он на Шакпака, который словно бы специально избрал путь мимо расписанных им и его учениками скал. Это было царство людей, непонятных воину.

Шакпак же ехал, позабыв про своего спутника.