Колодцы знойных долин

Старуха, не сводя с батыра взгляда, просидела долго, прежде чем протянула к нему руку. Она дотронулась до его сухих глаз, намереваясь закрыть ему веки, но неожиданно отдернула руку. Ей показалось, что в его устремленных вдаль глазах еще теплится жизнь.

— Ты смотришь на Секер, — пробормотала она.

Налетел ветер, кружа сухими былинками трав, подымая и гоня по степи горькую после лета пыль. Потемнела от мелкой ряби река, превращаясь в гигантскую кольчугу. Затрепетали куцые метелки камыша, облетая пухом. Приближалось время дождей в степи кипчаков.

— Я похороню тебя здесь, — заговорила Самига, глядя мертвому Ботакану в лицо. — У меня хватит на это сил… — Она снова протянула руку и закрыла ему веки. — Ты самый счастливый воин, Ботакан — продолжала она, помолчав. — При жизни гремела слава о тебе, когда же пришла беда, ты погиб и не увидел гибели аулов…

…Далеко уже от незаметной могилы Ботакана брела Самига. Не стала она искать труп сына своего Судана. Она шла по безлюдной унылой степи, направляясь к уцелевшим богатым аулам кипчаков, умеющим признавать силу сильных. Сразу же после выступления Ботакана откочевали они в глубь степей… Старуха шла долгую ночь, потом весь день, и высокий мавзолей Секер был виден ясно и близко, когда старуха, уставая, оглядывалась назад.

9

Время сохранило нам легенды. И светлые, и грустные, и печальные… И когда я слушаю их — утром ли, всем телом ощущая молодость вечного солнца; или в полдень, под рокот мудрых струн домбры, окидывая взглядом беспредельную даль моей земли; или же позднею ночью при свете костра, освещающего бесхитростные, доверчивые лица людей, — то воспринимаю эти тысячелетия как дни своей долгой-долгой жизни. А прожить мне еще не одно тысячелетие…

КОГДА ЖАЖДУТ МИФА…

повесть

1

Косячные дрались насмерть. Прошло больше часа, как схватились жеребцы, уже заметно рассвело, а бой не утихал. В пылу схватки животные постепенно приближались к кибитке табунщиков, и только старый Елен понимал, что это — уловка его любимца, голубого жеребца. Косячный, равного которому еще недавно невозможно было отыскать во всем Мангыстау, отступал под натиском молодого соперника. Стараясь не уронить своего достоинства, он отходил к человеческому жилью, и Елену казалось, что он видит, как сведенная судорогой грудь жеребца уже не может широко вобрать живительного воздуха, так нужного ему сейчас. Старик сидел неподвижно и прямо, и полуприкрытые карие глаза его были печальны. Он так и не притронулся к пиале густого, красно-коричневого чая и, не мигая, смотрел через проем двери па холм, за которым вспыхивали молодые лучи солнца.

Оба ученика Елена тоже молчали.

Восемнадцатилетний румянолицый Копжасар сидел ближе к двери, у очага, и разливал чай. Изредка он поднимал чайник с зольника, ворошил щипцами уголья и осторожно ставил посудину обратно в коробку. Старик слышал, как у парня прихватывало дыхание, когда голоса косячных обрывались на высокой ноте и слышались гулкие удары копыт. Копжасар приехал учиться ремеслу табунщика три месяца назад и никогда раньше не видел подобной драки. Еще вчера, во время первой схватки косячных, он попытался было разнять их и бросился к своему оседланному коню, но старик резким окриком вернул его в кибитку. Сегодня он чувствовал себя совсем неловко, и больше оттого, что не понимал старика. Молчание было ему в тягость.

Широкоплечий смуглый Орынбасар сидел справа от Елена. Он вел себя сдержанно, как и подобает лучшему ученику знаменитого табунщика. Ему было немногим больше тридцати, к старику он пришел еще юнцом, многолетняя совместная работа с Еленой сделала его молчаливым. Во всем джигит следовал своему наставнику. Он допивал вторую пиалу чая, и старик знал, что Орынбасар сейчас поставит чашку на дастархан вверх донышком. Две пиалы всегда пил сам старик.

Драка продолжалась. Еще одну атаку отбил голубой жеребец. Слитное, короткое и яростное ржание сказало о том, что соперники отошли друг от друга, чтобы через мгновение сцепиться снова, взвиться вверх. И вдруг раздался гулкий сдвоенный удар. Старик вздрогнул.

— По брюху! — воскликнул Копжасар. — Конец!

Елен закрыл глаза. Да, это был удар обеими ногами, после которого не каждый жеребец возобновит борьбу. Старик кивнул, джигиты тотчас вскочили и стремительным шагом вышли из кибитки.

Уже раздалось громкое призывное ржание, и к холму, к разбредающемуся навстречу солнцу косяку, поскакал жеребец с длинным туловищем. Рыжей масти, с темным, издалека видным оплечьем, он стлался над весенним разнотравьем легко и радостно, словно не дрался все утро в тяжелом бою. И должно быть, за это люди называли коней этой масти — Крылатый.

Беспечная молодость вела Крылатого. Он уже забыл о сопернике и видел лишь голубую двухлетку из чужого косяка, и не знал, что битва только началась, и еще неизвестно, чье ржание возвестит степи о победе.