Колибри

Со временем он снова стал участвовать в конференциях. Разумеется, надолго забросив науку, потеряв интерес к исследованиям и будучи в течение многих лет обычным офтальмологом, он уже не мог угнаться за новыми веяниями. Но у него оставались друзья – неврологи, психиатры, страстные любители искусства или музыки, – которые организовывали конференции по обмену опытом, и на этих мини-конференциях Марко Каррера по- прежнему мог услышать о чужих увлечениях и рассказать о своих: об офтальмологии, о фотографии, о животных. Собраться два-три раза в год, чтобы посмотреть других и показать себя, порассуждать на общие темы вроде косоглазия, полного преломления или образа коровы с обложки Atom Heart Mother^[30], снова подняться на трибуну, чтобы представить свой доклад собравшимся во Флоренции, в Прато, в Кьянчано-Терме, ему было очень приятно. Малышку Марко брал с собой даже на дневные заседания, бесцеремонно заявляя о необходимости её присутствия и раскладывая гамак прямо в первом ряду (хотя в таких случаях она предпочитала не спать, а сидеть рядом с ним), слушал чужие доклады, выступал сам, а потом опять-таки собирал гамак и ехал домой, пропуская аперитив и званый ужин. Естественность, с которой он, с этим своим гамаком, соглашался даже быть на слуху, лишь бы не бросать Мирайдзин, выглядела нарушением всех мыслимых и немыслимых правил, зато придавала эросу – как выразился бы Каррадори – сил противостоять гнёту скорби. Впрочем, спасти его она тоже не могла.

Наконец, Марко Каррера снова увлёкся азартными играми: в этом как раз и была его настоящая победа, его спасение. Так уж получилось, что за всю жизнь он ещё не испытывал радости, сравнимой с радостью от игры, – радости, которую он, впрочем, уже давно и привычно приносил в жертву богу семьи. Но пришло время менять эти привычки. Страсть к игре тлела в нём долгие годы, и чтобы держаться от неё подальше, всякий раз приходилось прилагать немалые усилия. Удавалось, если честно, не очень: Марко всегда казалось, что эта страсть ждёт, погребённая под грудой куда более достойных вещей, которыми он до поры до времени предпочитал заниматься, но готовая в любой момент выбраться и продемонстрировать всем вокруг его, Марко, истинную сущность, – совсем как волчий вой в конце душераздирающей песни Джони Митчелл, которая сразу после выхода (а вышла она в конце семидесятых, когда мир ещё был молод) не понравилась никому, кроме него самого, причём именно по этой самой причине. Так бывало и в Риме, ещё в эпоху Марины, но с особой силой началось после возвращения во Флоренцию, где Марко благодаря теннису познакомился с отпрыском знатного сиенского семейства по имени Луиджи Дами-Тамбурини, который – большая, надо сказать, редкость – оказался вовсе не гол как сокол, а напротив, управлял богатым семейным наследием: выпускал вино под маркой «Брунелло ди Монтальчино», сдавал в аренду недвижимость от Флоренции до Сиены, имел неплохую прибыль с источника минеральной воды на горе Амиата и возглавлял небольшой семейный банк, а также связанный с ним фонд, специализирующийся на иконографии двадцатого века. Между прочим, именно этому фонду, который, как и сам банк, располагался вовсе не в Сиене, а во Флоренции, Марко Каррера передал в дар материнский фотоархив, разрешив таким образом проблему совершенно непомерных масштабов. Обеспечив такому человеку победу в парном разряде на одном из благотворительных турниров, Марко и получил приглашение на ужин на виллу в Вико-Альто, а когда их пара окончательно закрепилась в турнирных сетках «кому за 100 на двоих», приглашения стали ещё более частыми и регулярными. Адель была тогда ещё жива, и эти визиты её несколько тревожили, поскольку Дами-Тамбурини со своей знаменитой привычкой пару раз в месяц превращать дом в подпольный игорный притон тоже был на слуху; но Марко заверил её, что полученные им приглашения – назовём их приглашениями типа А – относились исключительно к роскошным приёмам, которые в лучшем случае отдавали масонством, а уж никак не азартными играми.