Колибри

Похороны Летиции состоялись в день её рождения. Луиза, приехавшая по такому случаю из Парижа, рассказала братьям, что в традициях еврейского мистического течения, каббалы, смерть незадолго до дня рождения, как это случилось с Иовом, типична и для tzadik, то есть праведников, и для праведниц, tzaddeket. Марко она об этом не писала ни слова, однако в разговоре выяснилось, что в последние годы, после смерти отца и сопровождавшей её череды ритуалов и торжеств, в которых Луизе пришлось участвовать, она снова обратилась к религии предков и состояла теперь в еврейской общине Парижа. Оказавшись рядом с Марко, она снова выглядела крайне неуверенной и далеко не такой страстной, каким звучал её голос в письмах. Они почти не касались друг друга и лишь разок обнялись, прижавшись губами, когда катафалк увозил гроб, но то был поцелуй вскользь, тайком, даже не соприкоснувшись языками, хотя реальных препятствий для этого не было. Разумеется, в подобных обстоятельствах такую сдержанность не стоило обсуждать, и Марко не стал, но расстроился.

Джакомо уехал на следующий день после похорон, спрятав в ​​чемодане мешочек с горстью праха матери. Судьбу урны и всего прочего он предоставил решать Марко. Стыковочный в Шарлотт ждал его в Париже, так что летел он тем же рейсом, что и Луиза. Проводив их в аэропорт, Марко долго смотрел, как они уходят вместе, брат и любовь всей его жизни, и только после того, как они помахали издалека и Джакомо что-то ей сказал, а она, покачав головой, от души рассмеялась, только тогда он вдруг понял, что сияющий мир, окружавший Луизу, когда она была с ним, – сотканный из тех же воспоминаний, того же света, той же близости – окружал её и когда она была с Джакомо. Следя за ними взглядом, Марко в возрасте сорока пяти лет, всего через три дня после смерти матери, впервые в жизни почувствовал укол ревности к брату: ревности не к тому, что происходило сейчас или в прошлом, а к тому, что могло произойти – поскольку впервые, четверть века спустя после того момента, когда должен был это заметить, вдруг осознал, что замени судьба одного брата Карреру рядом с Луизой на другого, результат остался бы прежним. Всё яркое, сияющее, что было в ней и что, как ему казалось, видел он один, явилось прямиком из далёкого лета его юности на диком взморье, когда он влюбился в неё, смотрел, как она загорает, носится по пляжу, ныряет – но всё это, вдруг понял он, в тот же самый момент наблюдал и Джакомо. Марко не отдавал себе отчёта, всегда ли дело обстояло именно так, и тем не менее потрясение оказалось очень сильным.

Уход за Пробо тоже остался на Марко: болезнь сожрала старика уже практически целиком, и теперь только гнев заставлял его цепляться за жизнь. Отупевший от обезболивающих, измученный тем, что Летиция всё-таки обошла его на повороте, старик не знал покоя ни днём, ни ночью. Для Марко это время стало предпоследней остановкой на Крестном пути, той, куда все мы – и больные, и те, кто о них заботится, – забредаем в надежде, что конец уже близок. Пробо же, что ни день, заплетающимся от морфия языком требовал лишь одного – увезти его: забери меня, отвези туда, ты же обещал, мне это очень нужно, понимаешь? Однако стоило Марко попытаться прозондировать почву относительно возможности, скажем так, немного ускорить процесс, как его коллега, доктор Каппелли, приставленный местной санитарной службой делать инъекции обезболивающих, притворялся глухим, повторяя лишь, что не может предсказать, сколько Пробо осталось. Впрочем, будучи врачом, Марко знал: может. И после очередного мучительного приступа боли, обещал, сукин ты сын, увези меня, ну же – он, кстати, ничего такого не обещал, кроме как не дать отцу умереть в больнице, – решил сделать всё сам. Эта была последняя остановка, по праву принадлежащая либо немногим избранным, либо столь же немногим несчастным (разница между которыми всегда кажется довольно сомнительной): избавить мир – из жалости, сыновнего послушания, слабости, отчаяния или чувства справедливости – от того, кто тебя в этот мир привёл. Так что Марко совершенно точно знал, когда говорил с отцом в последний раз: когда, велев тому успокоиться и перестать нервничать, ведь на этот раз он, Марко, непременно его заберёт, сделал первую инъекцию сульфата морфина вне протокола, которому следовал доктор Каппелли, а после прилёг рядом на кровать и спросил, готов ли Пробо переехать в Мэрилебон прямо сейчас. Отец, наконец смирившись, выдохнул «да» и принялся бормотать имена, которых Марко не расслышал или не понял; что же до последних слов, то их Марко расслышал прекрасно, хотя тоже не понял: что-то про «дом Голдфингера». Затем Пробо уснул, и тогда Марко Каррера, окончивший в 1984 году медицинско-хирургический факультет, а в 1988 году – ординатуру по офтальмологии, сделал то, что должен был сделать: ввёл в торчащий из отцовской вены катетер морфин доктора Каппелли.