Колибри

Тем удивительнее было его решение задержаться и после того, как Вайолет с девочками вернулись домой. Учитывая масштабы бедствия, он просто не мог оставить брата одного, тем более что и Пробо, и Летиция наотрез отказались от перспективы окончить свои дни в больнице, а напротив, выразили желание до последнего дня оставаться дома, что несколько усложняло задачу. Так что Джакомо впервые за много лет подвергся воздействию жёсткого облучения своей старой семьи, не имея защиты новой, которую и уехал строить в Америку. Поначалу он старательно подражал Марко, казалось, управлявшемуся с этим адом совершенно по-свойски: возил родителей на химиотерапию, заботился о них, пока Марко искал вторую сиделку – дневную, вдобавок к ранее нанятой ночной, поскольку от побочных эффектов на сей раз страдали оба; потом поставил себе целью делать больше, чем брат, ведь у Марко, в конце концов, была работа, была Адель, не мог же он вечно сидеть с Пробо и Летицией. Джакомо, напротив, каждую минуту посвящал родителям или, по крайней мере, всегда оказывался рядом. Он даже из дома на пьяцца Савонарола не выходил, кроме как для удовлетворения их нужд: купить еды или в аптеку, пополнить запас лекарств. Вечерами он заваривал им травы, смотрел вместе с Пробо телевизор или помогал Летиции разгадывать судоку. И хотя Джакомо прожил во Флоренции двадцать лет своей жизни, ему и в голову не пришло связаться с друзьями детства или какой-нибудь бывшей девушкой, чтобы хоть немного отвлечься. Кроме того, он даже не попытался наладить отношения с Аделью, что Марко отметил с сожалением, поскольку ожидал этого – и непременно сделал бы сам по отношению к племяннице, которой раньше не видел. Но брат, полностью отдавшись попыткам угодить умирающим родителям, лишь снова и снова, зажмурив глаза и затаив дыхание, бросался в атаку, словно был на войне. Даже когда появилась дневная сиделка, он по-прежнему так ревностно разносил таблетки, делал уколы и измерял давление, что она решила, будто это и есть тот самый сын-доктор. И в то же время Джакомо, ужасно боясь совершить роковую ошибку, вечно обращался за советом к брату, который в самом деле был врачом: с чего ты решил, что я в курсе, отвечал тот, я же всего-навсего офтальмолог. В общем, старый демон соперничества с Марко, все эти годы поджидавший Джакомо в родительском доме, снова принялся его терзать.

Спал он в той же комнате, где жил мальчишкой; впрочем, назвать это состояние сном было бы явным преувеличением, поскольку, стоило из родительских спален донестись хоть малейшему шороху, он объявлялся у постели больного или больной даже раньше сиделки, какой бы глубокой ночью это ни случилось. А однажды даже позвонил брату около трёх утра, заподозрив у Летиции приступ дизентерии, который, как он опасался, мог её прикончить. Марко, насколько мог, успокоил его, посоветовав довериться опыту сиделки, но потом всё же решил одеться и доехать до пьяцца Савонарола; когда же чрезвычайная ситуация благодаря лоперамиду разрешилась и братья вернулись в гостиную, огромную и совершенно не изменившуюся со времён их детства, они вдруг обнаружили, что находятся в каком-то шаге от прощения, от примирения – и всё же, поскольку ни один из них этого шага не сделал, прощения не случилось и примирение не произошло. Так бывало и в другие дни, в больнице, пока Пробо с Летицией дремали во время процедур, а братья потихоньку выскальзывали из палат в полумрак коридора: идеальная возможность сказать друг другу то, что давно хотели сказать, простить то, что нужно было простить, чтобы раз и навсегда зарыть топор войны; но противостояние длилось слишком долго и, хотя отношения по-прежнему оставались натянутыми, оба уже с трудом могли вспомнить, что было тому причиной. Болезнь родителей свела всё к давнишним разногласиям между Марко и Джакомо, но ответственность лежала не только на братьях: петлю, которая с момента смерти Ирены сжимала горло каждого из членов семьи, затягивали и Пробо с Летицией, хотя глядя на них, осунувшихся, измождённых, вынужденных есть не вставая с постелей, это было нелегко признать.