Колдун

— Как-то тихо у вас сегодня, Наталья Ивановна.

— Какие уж по такой пурге гости.

— Да-да...

— Я, знаете, Мария Михайловна, и сама не люблю, когда тихо. Страшно как-то, господи, вроде чего худого ждешь. И вообще... Привыкла — с людьми да с людьми. В школе — дети, дома — гости. А то вот как придешь в пустой дом, так прямо сам не свой. И делать вроде нечего, скотины нет, ходишь... Уж и книжки все, что Владимир Иванович давал, перечитала...

— Нам, Наталья Ивановна, надо приемник настоящий. Вот тогда будет веселее... И от жизни не отстанем.

— Да можно бы и старый починить. Вот Владимир Иванович сулил как-нибудь... Хотя, конечно, настоящий бы... Другое дело.

— Интересно, какой там мороз? Надо бы окно почистить, чтобы термометр видно было.

— Вот, ей-богу, забыла я. Было уже собралась, а там сугроб. Пошла лопату искать... Да я вам скажу, градусов тридцать, не больше. Когда так метет, матушка моя, то большого мороза не бывает. Это вот когда тихо, тогда уж по-настоящему, по-сибирски. А когда метет...

— Да-а... Завтра с утра придется ребят минут на пятнадцать на расчистку. Ведь за ночь наметет — в школу не войдешь.

— Это они с удовольствием. Вмиг раскидают, растопчут, такие шельмецы. Да еще если над ними Владимира Ивановича поставить — гору свернут. Ведь они его...

— Наверно, и почты завтра не будет.

— Да кто его знает, Мария Михайловна. Теперь ведь не то, что раньше: замело и отрезало от всего света. Теперь этот свой клин протащут и пожалуйста — езжай. Хоть машиной, хоть как. Так что к вечеру, может, все же будет почта.

Тебе трудно говорить, но трудно и уйти, и ты все принуждаешь себя оставаться спокойной и независимой, как будто тебе что-то угрожает. И еще ты ждешь удобного момента, чтобы встать. А за окном воет. Все теперь там смешалось. Хаос. Какая-то беспокойная эта метель.

— ...и вот ведь как привязались к нему с самого начала, так прямо спасу нет. Только и слышишь: Владимир Иванович да Владимир Иванович. Человек первый год работает, молодой такой, а поди ты...

Наталья Ивановна задумчиво покачала головой и улыбнулась. И тогда ты встала.

— Ну хорошо. Мне нужно еще поработать.

Красный абажур, красный круг на потолке. Прямые неподвижные руки. Промокашка. Строгий халат распахнут.

Что она хотела этим сказать?.. И все другие — без конца это имя. Стоит тебе появиться, как оно медленно сплывает с губ.

А ночью, когда тьма... Волосы разметаны по подушке. Длинные-длинные волосы на бескрайней подушке. Стонут фиолетовые проемы окон. Темнота накаляется... И ты уговариваешь себя устать.

— Устань, устань...

5

Решено. Довольно. Последняя попытка. От этого многое должно измениться, ибо сказано: победи себя. Узкий кабинет. Ты — в профиль к вошедшему. Последняя попытка. Сотни людей прошли. Прошли и все. Имена растворились в памяти. Осталось только нужное, всегда только нужное. А тут, видите ли... Как же ты тут-то? Что же ты позволяешь себе? Чего ждешь?..

— Владимир Иванович...

— Да?

— Что да?! Я хочу вам сказать, давно хотела сказать, что запрещаю вам ваши эксперименты. Я долго смотрела, как вы коверкаете программу, методику. Есть, в конце концов, выработанное, традиции. Ваш «особый метод» — причуда. Никакого там метода нет. Попросту дурная выдумка, если хотите, потому что дезорганизует учеников. Они что-то усвоили, им привили, а вы сбиваете. Вы не задумывались, как это отражается на других уроках. Учителя вынуждены черт знает сколько времени тратить, чтобы восстановить атмосферу...

— Позвольте, Мария Михайловна...

— Ваш учительский опыт, извините, не настолько... чтобы отрицать воспитательный момент, развращать класс! Институт вам дал, да, но не опыт он вам дал! И работаете вы без году неделю. Мне надоело слушать жалобы! Вот я и не согласна, и не позволю, и никаких дискуссий, а зап-ре-ща-ю! Понятно? Ваше экспериментирование... Потому что детей воспитывать, а не испытывать надо! Так и понимайте — волей директора, именно как директор, начальник — запрещаю!

— Мария Михайловна!

— Запрещаю вам, во-первых, отступления от программы, во-вторых, эту игру в демократию, самовольные всякие ваши там мероприятия, взаимопроверки тетрадей, в-третьих, пятых-десятых... Следили бы лучше, что они у вас там на промокашках пишут.

— На каких промокашках?

— На таких... Да занимались бы своей литературой и учили тому, чему учили вас!

Как ты ненавидишь его в эту минуту! Как ненавидишь! Боже мой, до чего неприятно — очкастый, большеголовый, краснощекий... Хочется ударить, крикнуть: «Ну что стоишь, что смотришь, ты... бестия!»

— ... совсем не думал, что это так можно... что в принципе (глоток) вы так... то есть конечно, если вам кажется, что это не... если считаете (глоток)... безусловно, я готов объяснить... Мария Михайловна??? — Взгляд. Широкий, тревожный, удивленный. Он думает, что ты сошла с ума.

— Хорошо. У меня все. Все…

Тело его потеряло стать, ловкость, гибкость; он уходит ссутулившись, прижав руки к бокам.