Кого выбирает жизнь?

– Сам не знаю! – засмеялся я, оправдываясь. – Уже в палате врачи обратили на нее внимание, потому как распухла по локоть… Выяснили, что какая-то косточка в кисти сломана. Возможно, когда падал, отхватил себе дополнительный сюрприз!

– Поскольку вы не унываете, то скоро всё образуется! – опять обнадежил меня гость. – Тех, кто не унывает, жизнь сама обычно для высоких миссий выбирает!

– Вы уж скажете! Какие у меня миссии – подняться бы! К слову, простите мой интерес, Борис Иннокентьевич! Пользуюсь случаем, чтобы спросить не постороннего к этим событиям человека! Вы теперь, именно теперь, сегодня, как считаете? Стоило нам ввязываться в ту войну? – не удержался я от вопроса, всегда меня волновавшего.

– Честно? – спросил Борис Иннокентьевич, видимо, обдумывая ответ.

– Не иначе!

– Если честно, то я до сих пор во всём сомневаюсь. Иногда в одном уверен, другой раз – в другом. Уж больно ситуация тогда казалась сложной и туманной – кто же знал, куда она выведет? США перед тем активно провоцировали наши южные, весьма ненадежные республики, на вооруженные национальные конфликты. Штаты собирались руками Пакистана поджечь советских мусульман на организацию на нашей территории Халифата. И у меня нет полной уверенности, что у них ничего бы не вышло. Ведь Восток – дело не столько тонкое, как говорят те, кто его не знает, а, более всего, подлое и коварное. У них принято в бой вступать со спины. Утром преданно улыбаются, угощают, а вечером нож воткнули и исчезли! Потому воевать с ними следовало уже затем, чтобы не позволить на нашей территории вызреть опасному национальному нарыву! Однако наша военная «хирургия» нам обошлась куда дороже, нежели это ожидалось. И в людях очень большие потери, и в финансах. Что-то сделали правильно, но в чём-то непоправимо ошиблись! И рецидивов было многовато…

«Как же его мнение, столь некатегоричное, а потому учитывающее совместное существование многих противоречий, перекликается с моим!» – порадовался я.

– Вот уж не ожидал, Александр Фёдорович, обнаружить в больничной палате интерес к вопросам, давно минувших лет. Ведь вы, как мне известно, и не историк профессиональный, и не философ, и не кадровый офицер, чтобы столь глубоко копать ту давнюю войну!

– Да это же, Борис Иннокентьевич, незаживающая боль нашего народа! – несколько высокопарно выдал я.

– Это так, но сильно преувеличено! – он совсем не обидно остановил меня, и мне показалось, будто в моих словах что-то резануло его давние раны. – Та война так и не стала настоящей болью нашего народа, а оказалась лишь горем для немногих несчастных матерей! Да еще для нас, тех, кто там воевал. А народ, он ведь и не знал, что мы не в шутку умирали. И даже не хотел этого знать! Чтобы настроение себе не портить! Народ, если не хотел знать, то запросто мог ничего не знать! Тогда спокойно можно в рестораны ходить, да на хоккейных матчах горло от избытка дури надрывать, будто в ту минуту за эту дурь никто своей жизнью не платил! А на родине нас для этого всегда скрытно хоронили, запрещая даже на могилах указывать, что мы погибли за Родину, для которой нас вроде и не было никогда, вроде и теперь нет. Вот так-то! А ваш вопрос, Александр Фёдорович, о целесообразности той войны и теперь вполне правомерен. Но мы его тогда, в Афгане, себе не задавали! Мы сражались! Сражались так, чтобы нашим отцам и дедам за нас стыдно не было. А если родина нами не дорожила, так это от гнилости ее руководства, а не оттого, что мы оказались не достойными ее любви и заботы! Сколько замечательных ребят там осталось… Не довелось им в мирной жизни себя проявить…

Он замолчал, а я почувствовал свою вину перед ним, и тоже молчал. Потом понял, как следует поступить:

– Извините меня, Борис Иннокентьевич! Мне очень стыдно, что я столь легко отношусь к тому, что до конца не понимаю… Виновато моё недомыслие! Но хочу понять!

Он еще помолчал, видимо, успокаиваясь, и сказал уже с улыбкой, снявшей с меня напряжение: