Когда завтра настанет вновь

– Полагаю, в детстве ты не жаловала принцесс, которые сложа ручки дожидались в башне, пока прекрасные принцы разберутся с драконами.

– Я и принцев не жаловала. Предпочитала драконов. Они всего-навсего коллекционировали красивые вещи, а им за это – голову с плеч.

Он посмеялся. Тут же осёкся, когда Эш беспокойно заворочался во сне.

– Может, ты ещё и Фредерику Клеггу[19] сочувствовала? – тише прежнего поинтересовался Питер, когда брат перевернулся на живот и, спрятав худенькие руки под подушку, затих.

– Я сказала, что предпочитала добропорядочных драконов, а не слабовольных тупых ублюдков.

– Как ты с ним сурова. А в чём, по-твоему, разница между маньяком-коллекционером и добропорядочным драконом?

– Возможно, я идеализирую драконов, но Клегг точно не понимал истинной прелести девушки, которую похитил. И красоты её – настоящей, той, что внутри. И уморил её совершенно бесславно. – Я посмотрела на Эша – тот снова дышал мерно, с тонким трогательным присвистом. Взяла чашку с тумбочки, вдохнув поднимавшийся над ней запах персиков: не знаю, где Питер раздобыл чайные пакетики, сахар и кипяток, но за возможность выпить перед сном любимый напиток я была благодарна ему почти так же, как за возможность сейчас не рыдать, а разговаривать с ним о «Коллекционере». – Хотела бы я почитать историю в духе той сказки, что рассказывала ему Миранда… где маньяк сперва держит девушку в плену, а потом, узнав её по-настоящему, искренне влюбляется в неё. И, полюбив, больше не может смотреть, как она страдает в клетке, и поэтому даёт ей уйти.

– Уже есть. Называется «Красавица и чудовище», – усмехнулся Питер. – Ты сказала «искренне влюбляется». Стало быть, до того ты отказываешь бедному маньяку в праве любить?

– Христиане писали, что любовь не мыслит зла. Ты не будешь держать в подвале того, кого любишь, согласись.

– Я в жизни повидал слишком много, чтобы согласиться. – Мягкий взгляд, обращённый на меня поверх кружки, снова напомнил, что мой собеседник – если ещё не взрослый, то ощутимо старше. – Любовь – многоликое чудовище, Лайз, и на каждом его лице – по маске. Нежности. Одержимости. Болезненной страсти. Заботы – здоровой и нет. Да только суть под масками всегда одна.

– Если это и так, суть любви чиста. Чудовищной её делают люди, когда отравляют эту суть своей темнотой.

– Или любовь отравляет их? Проявляет их суть, обращая чудовищами тех, кто к этому предрасположен? Как говорил Парацельс, «всё есть яд и всё есть лекарство; только доза делает лекарство ядом и яд лекарством». Любовь может вылечить того, кто погряз во тьме, как это часто бывает в сказках… а может вытащить на свет крошечное пятнышко тьмы и заставить его разрастись чёрной дырой, которая поглотит хозяина с головой, и хорошо, если его одного. Любовь толкает людей на безумства, но один из любви заслонит ребёнка грудью от выстрела, а другой из любви же сломает ему жизнь. Или вовсе сделает с этим ребёнком то, что тебе не приснится в кошмарном сне.

– Это не любовь. Что угодно, кроме любви.

Его палец едва слышно стукнул ногтем по дешёвой керамике из Икеи, пока весенний взгляд изучал меня с доброжелательной насмешкой.

– А вы романтик, миледи, – констатировал Питер. – Хотя и скрываете это изо всех сил.

– Будешь постоянно напоминать о том, что видишь меня насквозь, – получишь в нос, и, поверь, это будет совсем не романтично.

– Если ты достаточно окрепла, чтобы у тебя нашлись силы дать мне в нос, буду этому даже рад.

Я глотнула чая – глянцевая зелёная грань прикрыла мою улыбку. Покосилась на Питера из-под сохнущей чёлки.

– Расскажи о себе.

На меня посмотрели так недоумённо, словно я внезапно попросила его раздеться.

– Как ты справедливо заметил, я тебе доверяю. И это абсурдно, учитывая, что кроме имени и фамилии я знаю о тебе только одно: ты фоморски сильный эмпат, который, обладая таким даром, почему-то продавал камни в муленской лавке. А ещё сирота, который, похоже, держал в качестве настольной книги «Божественную комедию», тоже любит рок времён наших мам, сэндвичи с тунцом и как никто умеет меня рассмешить.

– Неужели миледи удостоила меня комплиментом?

– Констатация факта, не более. Так вот, я хочу сделать ситуацию чуть менее абсурдной. Где ты вырос? Сколько тебе лет? Кем были твои родители? Ты сказал, что приехал в Мулен недавно, но как ты жил до того?

Судя по улыбке, саркастичное цитирование своей скромной персоны Питер оценил.

Неторопливо закинув ногу на ногу, он облокотился на спинку стула. Перебрал пальцами по кружке, подушечками выбив из керамики тихую трель.

– Мне двадцать пять. – Ого… Значит, я верно прикинула на глаз его возраст. И чувствовала восьмилетнюю разницу между нами – тоже. – Я рос в Ахорке. – О туристическом приморском городке я была наслышана: мы даже собирались съездить туда с мамой, но не сложилось. – У отца был свой бизнес. Мама получила диплом историка, но выбрала долю примерной жены и матери. Моя бабушка работала лекарем. В старших классах школы я устроился санитаром в хоспис – откладывал себе на учёбу.

– Так ты что, Доктор Сон[20]?

– Он не играл в регби.

– А ты?