Когда взойдёт солнце

Егор был изначально худой и мосластый, потому с детства бабка, приезжающая к ним раз в году откуда-то из-под Орловщины, прозвала его Верста, что было не обидно, так как фамилия у них была Верстовы. А может, Вёрстовы, никто не разбирался тогда, но точек в паспорте отца уже не было. Гришка был поменьше, но такой бедовый, что к пяти годам давал фору уже пацанатому Егору, выматывая его своими, совсем не детскими, осмысленными попытками всё сделать и во всём разобраться.

Придя в первый класс, и отсидев вертя головой весь урок, на второй он ушёл к брату. Увести его обратно не смогли ни Егор, ни его одноклассники, хотя уговаривали на все лады, обещая что угодно. Пришедшей же учительнице, доброй женщине со строгими глазами, он, не сдерживая слёз, стал совершенно серьёзно объяснять:

– Мне же там неинтересно, знаешь? – он выставлял руку с открытой вверх мягкой, детской ладонью и, насупив брови, убедительно продолжал, – они до десяти не умеют считать и буквы не знают!

– А ты знаешь? – учительница еле сдерживала смех.

– Я знаю и могу, – он ловко соскочил с сидения и, подбежав к доске, схватил мелок и довольно умело, полупечатно написал, немного уползая вверх: «Мама моет раму. Рама заблестнела».

Теперь засмеялся уже весь класс. Ребятишки зашумели восхищённо, но учительница прервала их, стуча указкой о стол.

– Ты, конечно же, молодец, Гриша, и пишешь красиво. Но вот ошибки делаешь грубые, поэтому придётся тебе годик проучиться со своим классом. Но чтобы тебе было не скучно на уроках, я попрошу всех учителей назначить тебя помощником по успеваемости. И тебе нужно будет не только учиться самому, но и помогать учиться детям. Это очень ответственно и важно для нас! Согласен?

Маленький пацан минуту морщил лоб и наконец произнёс: «Согласен!»

Его, успокоившегося, отвели в класс, где он с достоинством сел на первую парту. Так Гришка с детства «зачекерил» за собой первое место.

Егор же учился, как все – не лучше и не хуже. А отучившись девять классов, как и все, устроился работать в процветающий тогда совхоз, состоявший из трёх отделений – из двух отдельно стоящих деревень и одного большого села.

***

…Прошло много лет. Лет, во время которых Россию пытались поставить на колени и почти этого добились. Время, когда всё вставало с ног на голову, когда менялись понятия, приоритеты, ценности и история… Время, когда любой мог всё предыдущее поставить под сомнение, когда целым народам, жившим раньше рядом и вместе, стало тесно, и целые нации, поверив этому сомневающемуся, вдруг шли за ним!.. Время, о котором наши потомки ещё скажут своё слово…

***

Гришка окончил школу хорошо, но, в отличие от брата, жить в деревне не захотел. Город со своими туманными возможностями увлёк его и заставил покориться. Недолго думая, он отучился на водителя и, помыкавшись немного от недостатка лет, всё же устроился в кооператив, в один из прораставших в то время тысячами. В армию не взяли. Оказалось, у него какой-то нерв застужен. И хотя нервов множество, единственный застуженный выпал очень важным. Ещё через год познакомился с девушкой и, сняв квартиру, они стали жить вместе. Делов-то – все так живут!

Егор, к этому времени отслужив в стройбате и поднаторев в строительстве, жил в деревне, в доме стареющих уже родителей, и работал на стройке в с трудом выживающем ещё совхозе.

Жена была, но, пожив с ним немного, «сплыла», оставив после себя только свадебные фото и несколько платьев, за которыми обещала заехать потом, как-нибудь…

Жили спокойно, в «один карман», как говорят люди, только однажды, поздней осенью, неожиданно заболел отец. Егору он сознался, что застудил спину, уснув под копной, когда в октябре вывозили сено с покоса: «Веришь – нет? Уснул здоровым, а проснулся – словно кирпичом по пояснице… Ни идти, ни стоять вдруг не могу – тяжело и больно…»

Он месяц терпел, прогревая поясницу в бане, «как деды», растирая её всякими зловонными мазями на ночь, но ничего не помогало. Когда наконец всем народом уговорили поехать в город, в больницу, оказалось поздно. Застуженные почки отказали совсем. Сильный и здоровый отец за две недели превратился в сухого трясущегося старичка, перестал есть и периодически болезненно вскрикивал, прикрывая от боли глаза.

Гришку вызвонили из города и ждали его к выходным. Он почему-то не верил, что с отцом что-то серьёзное, надеясь на то, что сильный батя дождётся его и они ещё погуляют…

В пятницу утром Егора, зашедшего попроведать, отец заставил присесть на кровать. Он нашёл его руку и, держа её своей холодной и влажной, неузнаваемо слабой для Егора, с перерывами заговорил:

– Ты, сына, проще, понятнее живёшь. В тебе суть видна… а Гришка… Не брось его, помоги, притяни как-то… Город его съест совсем, а тут, можа, выживет с тобой и матерью…

По впалым щекам отца пробежали полосками слёзы, он, закрыв глаза, легонько мотал головой, пытаясь стряхнуть слезинки, но они зацепились за седую щетину и висели на ней тёмными каплями…