Когда-то там были волки

Отец сразу понял, что это дерево не простое. Ему еще никогда не доводилось видеть таких исполинов, и древесина такого огромного растения могла стоить целое состояние. Он пометил ствол для вырубки и отправился дальше.

Однако в течение дня снова и снова возвращался сюда. Великан тронул его за душу. В конце концов двадцатипятилетний Александр Флинн сменил красную ленту на зеленую, что означало «сохранить». И на этом его карьера закончилась.

— В тот день я бросил работу и никогда больше к ней не возвращался, — завершил свой рассказ отец. — Но было поздно. Слишком поздно. — Он оглядел пеньки. — Теперь этот вид деревьев находится под угрозой исчезновения. Девяносто девять процентов реликтовых дугласовых пихт спилено. Эта — одна из последних.

— Ей одиноко? — спросила я, чувствуя боль корней, которые тянутся к товарищам, но никого не находят.

— Да, — ответил отец.

Он прижался лбом к пихте, и мы с Эгги увидели зрелище, небывалое ни раньше, ни после того дня, — отец заплакал.

Путешествие из Ванкувера в Сидней было длинным, и мы с Эгги хорошо это знали. Долгое путешествие от отца, бывшего лесоруба, ставшего живущим в лесу натуралистом, к привязанной к большому городу решительной матери-детективу. С мамой мы оказывались словно бы в другом мире. Но даже когда я вернулась домой, в бетонное многоквартирное здание, к песчаным пляжам без деревьев и к изумительному океану, мне снилась одинокая дугласова пихта, и я просыпалась с уверенностью, что ее корни — мои собственные и я не могу дотянуться ни до кого, даже до Эгги.

Мама не спросила нас, как прошла поездка, — она никогда не спрашивала. Собственно, она вообще задавала мало вопросов. Это была моя привычка; я всегда желала знать больше, и ответов мне вечно недоставало — как попугаю, которого выучили только слову «почему», чтобы сводить с ума его мать. Так мама говорила.

Больше всего меня интересовали родители. Почему они не только не вместе, но даже никогда не встречаются. «Почему вы с папой живете так далеко друг от друга?» Авиалинии на то и существуют, чтобы на самолетах кто-то летал, говорила мама, или что-то в этом роде. Тогда я спрашивала: «Где вы познакомились?» В Канаде. «Что ты делала в Канаде?» Иногда люди ездят в другие страны, Инти. «Сколько вам было лет?» Не помню. «Вы полюбили друг друга?» У взрослых это слово имеет другое значение. «Папа обрадовался, когда ты забеременела?» Никогда не видела его счастливее. «А ты?» А как ты думаешь, дуреха? «Тогда почему вы расстались?» Потому что я мечтала работать, а он не хотел оставлять свой лес. «Почему?» Что почему? «Почему он не мог оставить лес?» Не знаю, Инти, я никогда этого не понимала, говорила мама и шутливым жестом будто бы вставляла мне в рот кляп, отчего мы обе смеялись, и на тот день допрос заканчивался.

После той самой поездки к отцу мне некоторое время снились кошмары о мертвых деревьях, и однажды мама позвала меня в свой кабинет, и это было так необычно, что я занервничала. Мамин кабинет ассоциировался с ранами, кровью и смертью, совсем как отцовский сарай. Обычно нам не разрешалось туда входить.

— Сядь сюда, — сказала мама, придвигая к своему столу второй стул.

Я села, поглядывая на щель между приоткрытой дверью и косяком, где подслушивала Эгги.

— Что вы делали у отца в этот раз? — спросила мама.

— Ну, просто жили в лесу.

— Что вас обеих так растревожило?

Я подумала над вопросом.

— Срубленные деревья.

Она изучала мое лицо, казалось, целую вечность, потом произнесла:

— Инти, ты слишком нежное создание, с этим нужно что-то делать.

Я вспыхнула.

Мама погладила меня по волосам и сильными руками посадила к себе на колени. На столе лежали раскрытые папки. Внутри — фотографии. Улыбающиеся женские лица.

— Смотри, — сказала мама, — это женщины, за последний месяц убитые мужьями или бойфрендами. — Я не понимала, к чему она клонит. — В Австралии такое происходит каждую неделю.

— Почему?

— Не знаю. Зато знаю, что неразумно тратить силы на переживания по поводу деревьев. Переживай лучше из-за других людей. Твой синдром делает тебя уязвимой, а кроме прочего, ты слишком добра, Инти. Если не научишься осторожности — если не будешь бдительной, — кто-нибудь сильно тебя обидит. Понимаешь?

Она вынула из ящика стола перочинный нож. Дубинка и электрошокер лежали там же, а вот пистолет хранился на работе. Я никогда не видела, чтобы мама носила кобуру с пистолетом, но Эгги все время рисовала ее в полной амуниции и постоянно расспрашивала об оружии.

Мама раскрыла нож и без предупреждения порезала себе указательный палец.

Я взвыла от боли и крепко схватилась за свой палец, инстинктивно желая остановить кровь, которой не было и не будет, — я знала это, и все же чувства каждый раз обманывали меня.

Эгги ворвалась в комнату с криком:

— Не надо!